Страница 36 из 142
На рассвете 19 февраля в одиночную камеру Фиески вошел аббат Гривель и известил заключенного, что для него настал час готовиться к смерти.
— Этого не может быть! — воскликнул Фиески, растерянными глазами глядя на исповедника.
Накануне он заверял своего адвоката, что ему обещали не только сохранить жизнь, но еще и отправить его вместе с багажом в Америку.
Адвокат покачал головой в знак сомнения и произнес:
— Не тешьте себя этой надеждой, Фиески, ибо разочарование будет жестоким и, возможно, у вас уже не найдется мужества в тот момент, когда оно вам понадобится.
— В любом случае, — ответил Фиески, — если они не сдержат данного мне слова, Нина Лассав бросится к ногам маршальши Мортье, та обратится с ходатайством к королю и меня помилуют.
— Такое, несомненно, возможно, — сказал г-н Паторни, — но, тем не менее, не слишком рассчитывайте на это.
— Послушайте, — сжимая кулак, произнес Фиески, — вы ведь приносили мне книги, не так ли?
Да.
— Так вот, если меня казнят, вы потребуете вернуть эти книги и в одной из них найдете адресованное вам письмо с подробным описанием того, что мне было обещано.
После казни Фиески г-н Паторни перерыл эти книги, но никакого письма в них не нашел.
В ночь на 19 февраля у заставы Сен-Жак был возведен эшафот, и, как мы уже сказали, на рассвете этого дня в камеру Фиески вошел аббат Гривель, чтобы призвать его готовиться к смерти.
Мало-помалу Фиески вновь обрел все присущее ему бахвальство; он еще питал надежду на спасение. В числе знаков внимания, которые ему оказывали, была и посылка с превосходными сигарами; поскольку Море был курильщиком, Фиески взял одну из этих сигар и послал ее своему сообщнику в знак примирения.
Море отказался, а Пепен взял ее и закурил.
Тем временем открылся зал, где, когда осужденных бывает несколько, совершается из общий предсмертный туалет. Пепен со смирением подчинился этому страшному испытанию, Море остался бесстрастным, как всегда, а Фиески то и дело повторял, глядя на дверь:
— Но где же господин Ладвока́? Неужели господин Ладвока́ не придет?
Затем, скрежеща зубами, он произнес, обращаясь к аббату Гривелю:
— Ах, святой отец! Если он не придет, я умру проклятым!
Наконец, осужденным объявили, что час настал и им следует спускаться вниз; у подножия лестницы в ожидании их стояли три повозки; каждый забрался в свою.
— В сущности, — произнес Фиески, усаживаясь в повозке, — я не должен удивляться тому, что со мной происходит.
— И почему же? — спросил его аббат Гривель.
— Да потому, что во время экспедиции в Калабрию одна цыганка предсказала мне, что рано или поздно я с довольной душой умру на гильотине; и она не обманула меня.
Около восьми часов мрачный кортеж прибыл к месту казни; три ряда солдат окружали эшафот; живая стена тотчас распахнулась, и повозки с осужденными проехали через образовавшуюся брешь.
Позади них брешь закрылась.
Повозки остановились. Фиески, по-прежнему возбужденный, по-прежнему нетерпеливый, спрыгнул вниз. Пепен спустился с повозки со спокойствием, не покидавшим его, видимо, с тех пор, как он навсегда распрощался с жизнью. Море пришлось поднять и поставить на землю.
В эту минуту улыбка впервые тронула его губы, и он произнес:
— Это не сердце подводит, а ноги.
Все трое, со связанными за спиной руками, подошли к подножию эшафоту и встали задом к нему.
Священники, сопровождавшие осужденных, поднесли там к их губам распятие, одновременно произнося последние увещания.
Пепен, всю дорогу куривший сигару, бросил ее, чтобы поцеловать распятие.
В эту минуту к Пелену подошел полицейский комиссар.
— Если вы хотите сделать какие-нибудь признания, — сказал он, — то для вас исполнение приговора будет отсрочено.
— Мне не в чем признаваться, — ответил Пепен, — а так как, на мой взгляд, я вполне готов к смерти, то по мне уж лучше умереть немедля.
Комиссар удалился.
К Пелену подошли исполнители казни и, обращаясь к нему, сказали:
— Идемте!
— Выходит, начнут с меня, — откликнулся Пепен.
И, кивнув Море, он сделал шаг вперед.
На плечи ему набросили желтый плащ, и он твердым шагом стал подниматься по ступенькам эшафота.
Взойдя на помост, он остановился.
Все поняли, что он хочет что-то сказать, и в толпе зрителей воцарилось полное безмолвие.
— Я умираю безвинно, я умираю как жертва! — крикнул Пепен. — Прощайте!..
Затем, последний раз взглянув на небо, он сам отдался в руки палачей.
Следом за ним пошел Море; когда он встал рядом с откидной доской гильотины, палач довольно грубо схватил его за плечи и разорвал верхнюю часть его фланелевого жилета.
И тогда, повернувшись к этому человеку, Море мягко и тихим голосом сказал:
— Зачем вы портите жилет? Если вы гнушаетесь им, он вполне может послужить какому-нибудь бедняку.
Едва он произнес эти слова, с головы у него сорвали черный шелковый колпак, и его длинные седые волосы затрепались на ветру.
Это спокойное лицо, эта седая голова произвели сильное впечатление на толпу; поднялся глухой ропот, стихший лишь после того, как голова старика упала под ударом ножа гильотины.
Подняться на эшафот теперь предстояло Фиески.
— Не покидайте меня вплоть до самого порога вечности, — сказал он аббату Гривелю.
И священник, верный своей миссии, поднялся вместе с ним на помост.
Аббат Гривель в последний раз поднес к губам Фиески распятие, и тот, обращаясь к нему, произнес:
— Желая отблагодарить вас, я очень хотел бы, чтобы мне было позволено вернуться минут через пять и сообщить вам новости с того света.
То были его последние слова. Он сам лег на откидную доску, как если бы торопился покончить с жизнью.
Из всех троих он явно был наименее мужественным.
Вот какое участие каждый из них принял в этом преступлении:
Пепен дал деньги на то, чтобы взять внаем комнату;
Море изготовил адскую машину и зарядил ружейные стволы;
Фиески поджег пороховой шнур.
Два дня спустя площадь Биржи была заполнена толпой зевак, ломившихся в дверь одного из здешних кафе: хозяин этого заведения нанял Нину Лассав, любовницу Фиески, на работу в качестве кассирши.
Одной из характерных черт царствования Луи Филиппа являлась бесстыдная спекуляция, и, возможно, приведенный нами факт не входит в число самых печальных ее примеров.
LXVII
Пока происходили все те события, о каких мы только что рассказали, г-н Тьер порвал с г-ном Гизо и занял должность председателя совета министров.
Тем не менее первый состав кабинета министров, в том в виде, в каком его задумал г-н Тьер, оказался разрушен выходкой Юмана, который внезапно, вопреки решению, принятому на совете, предложил сократить доходность государственных долговых обязательств.
Через два дня после казни Фиески и его сообщников, то есть 22 февраля 1836 года, кабинет министров был воссоздан при следующих условиях:
г-н Тьер стал министром иностранных дел и председателем совета министров,
г-н Созе — хранителем печати и министром юстиции,
граф де Монталиве — министром внутренних дел,
г-н Пасси — министром торговли и общественных работ,
г-н Пеле — министром народного просвещения,
г-н д’Аргу — министром финансов,
адмирал Дюперре — министром военно-морского флота,
маршал Мезон — военным министром.
Первой новостью, ставшей известной г-ну Тьеру после того, как он приступил к руководству министерством иностранных дел, явилось нарушение Венских договоренностей в отношении Кракова.
В Краков, независимый и строго нейтральный вольный город, в который ни под каким предлогом не могли быть введены никакие военные силы, вторглись сначала австрийцы, затем русские, а потом и пруссаки.
Оккупация произошла 17 февраля 1836 года; г-н Тьер приступил к руководству министерством иностранных дел 22 февраля.
Господин Тьер позволил оккупировать Краков.