Страница 22 из 142
— Но вы пугаете меня, ибо сын Наполеона, в свою очередь, завещал ее моему сыну.
— Эту шпагу тяжело будет носить простому офицеру Швейцарской конфедерации.
— Да, вы правы: ведь эта шпага — скипетр.
— Остерегайтесь впасть в заблуждение, сударыня, я очень опасаюсь, что вы живете в той обманчивой и опьяняющей атмосфере, какую привозят с собой ссыльные. Время, продолжающее идти для всех остальных, словно останавливается для изгнанников. Люди и предметы по-прежнему видятся им такими, какими они их оставили, а тем временем у людей меняются лица, а у предметов — облик; поколение, видевшее, как Наполеон возвращается с острова Эльба, угасает с каждым днем, сударыня, и этот поразительный поход уже не воспоминание людей, а исторический факт.
— Значит, вы полагаете, что для семьи Наполеона уже нет надежды вернуться во Францию?
— Если бы я был королем, я призвал бы ее завтра же.
— Я не это имела в виду.
— Вернуться иным путем шансов мало.
— Какой совет вы дали бы члену этой семьи, грезящему о возрождении наполеоновской славы и наполеоновского могущества?
— Я посоветовал бы ему проснуться.
— А если бы, несмотря на первый совет, по моему мнению, наилучший, он продолжал упорствовать и попросил бы вас дать ему второй совет?
— Тогда, сударыня, я посоветовал бы ему добиться отмены изгнания, купить землю во Франции, стать депутатом, постараться своим талантом склонить на свою сторону большинство в Палате и, воспользовавшись этим, низложить Луи Филиппа и сделать так, чтобы его избрали королем вместо него.
— И вы считаете, — продолжила герцогиня де Сен-Лё, печально улыбнувшись, — что любое иное средство не будет иметь успеха?
— Я в этом убежден.
Герцогиня вздохнула.
В эту минуту колокол прозвонил к завтраку; задумчивые и молчаливые, мы направились к замку и по пути туда герцогиня не сказала мне ни одного слова, но, подойдя к двери, она остановилась и, с неописуемой тревогой взглянув на меня, сказала:
— О! Я бы очень хотела, чтобы мой сын находился здесь и услышал то, что вы сейчас мне сказали!»
LIX
Смерть герцога Рейхштадтского, которую я упоминал в разговоре с герцогиней де Сен-Лё, произошла 22 июля 1832 года.
Известно, какие слухи всегда носятся вокруг гробов претендентов на престол; уже давно, справедливо или нет, политики были убеждены, что наследник Наполеона непременно умрет молодым, и, когда новость о его смерти распространилась, они лишь покачали головой и сказали:
— Он носил чересчур великое имя, чтобы жить.
Впрочем, во Франции отзвук этой смерти был глухим и вскоре затих. Самые пылкие приверженцы императора опасались возвращения юноши, воспитанного в школе г-на фон Меттерниха. В светлых волосах и женственных чертах герцога Рейхштадтского было куда больше от матери, чем от отца, куда больше от Марии Луизы, чем от Наполеона. И разве нельзя было опасаться, что он окажется таким и в духовном отношении и сердце его будет в большей степени австрийским, нежели французским?
Короче говоря, он умер; одиннадцати лет оказалось достаточно ангелу погребения, чтобы наглухо замуровать гробницу отца и сына; и, поскольку никто не боялся более возвращения во Францию ни изгнанника с острова Святой Елены, ни претендента из дворца Шёнбрунн, через год и шесть дней после этой смерти статуя императора снова заняла свое место на вершине Вандомской колонны.
Скажем коротко о том, что произошло за этот промежуток времени, самыми важными событиями которого стали смерть культа сенсимонизма и рождение дочери герцогини Беррийской.
У нас нет здесь возможности отследить сенсимонистский культ во всех подробностях, связанных с его рождением, развитием и смертью; рожденный у смертного одра Сен-Симона, он рос на улице Монсиньи, чахнул в Менильмонтане и умер в суде присяжных.
Перед этим судом 27 августа 1832 года предстали отец Анфантен, Мишель Шевалье, Барро, Дюверье и Олинд Родриг.
Их обвиняли:
1° в правонарушении, предусмотренном статьей 291 уголовного кодекса, которая запрещала собрания численностью более двадцати человек;
2° в оскорблении общественной морали и нравственности.
Господа Анфантен, Дюверье и Мишель Шевалье были приговорены каждый к году тюремного заключения и штрафу в пятьдесят франков;
господа Родриг и Барро — лишь к штрафу в пятьдесят франков.
Пусть, однако, никто не думает, что мы стоим на стороне судей, выступая против обвиняемых; нет, судебное разбирательство было пристрастным, а скорее, слепым; те, кого призвали вынести приговор, были людьми честными, но недальновидными. Они увидели лишь правонарушение в учении, нелепом в каких-то своих положениях, как это бывает почти всегда с любыми учениями в момент их возникновения, но во всем остальном исполненном устремления к будущему. Евангелие, представлявшее в сжатом виде эту веру, было кратким и ясным: «Каждому по его способности, каждой способности по ее делам». Возможно, такому правилу недоставало милосердия и оно оставляло лишь небо тем нищим духом, к которым Христос был преисполнен сердечного сострадания, однако оно определенно не было лишено логики.
А кроме того, впервые великая честь была воздана кому следует: труд, этот раб в прошлых веках, становился царем в веках будущих.
Вот почему, если бы не общность женщин и отмена наследования имущества, провозглашенные сенсимонистами, правительству — заметьте, что мы не говорим «правосудию» — так вот, правительству было бы не так уж легко расправиться с сенсимонистским учением.
Что же касается меня, присутствовавшего и в качестве слушателя, и в качестве друга на большей части публичных лекций отца, то, не будучи сам заражен фанатизмом, который он внушал своим поборникам, я понимал его и считал искренним и правдивым.
Вернемся, однако, к правительству, подавлявшему социальный республиканизм в лице отца Анфантена и революционный республиканизм в лице Жанна.
Три человека притязали на то, чтобы унаследовать должность скончавшегося Казимира Перье: г-н Дюпен, г-н Гизо и г-н Тьер.
Луи Филиппу предстояло остановить свой выбор на одном из них.
Его личные симпатии были на стороне г-на Дюпена. Господин Дюпен уже давно стоял во главе судебных споров герцога Орлеанского, а поскольку король воспринимал управление Францией лишь как огромный судебный спор, которым нужно руководить, он надеялся, что г-н Дюпен обеспечит ему победу в его тяжбах с королями-соседями, как он уже обеспечивал ему победу в его тяжбах с собственниками земель, прилегающих к его владениям.
Но, против всякого ожидания, в отношении общественных дел г-н Дюпен оказался менее покладист, чем в отношении частных дел. Разговор между будущим министром и королем, каждый из которых проявлял упрямство, шаг за шагом поднялся до уровня самого горячего спора. В конце концов, утратив всякую меру, г-н Дюпен воскликнул:
— Ну хватит, государь, я вижу, что мы никогда не сможем договориться!
— Я вижу это, как и вы, сударь, — тоном, какой присущ высшей аристократии, ответил король, — однако не осмеливался вам это сказать.
Эти слова, достаточно жестко вернувшие г-на Дюпена на место, которое, на взгляд короля, тому не следовало покидать, положили конец их встрече.
Оставались господа Гизо и Тьер.
Если достоинства премьер-министра измеряются его непопулярностью, то никто в большей степени, чем г-н Гизо, не имел права унаследовать непопулярность Казимира Перье; однако в тот момент существовала, видимо, определенная опасность в том, чтобы пренебречь всеобщей неприязнью, которую вызывал человек из Гента.
Когда г-н Гизо был отодвинут в сторону, из претендентов остался один лишь г-н Тьер.
Да, но король не доверял г-ну Тьеру; за этим легкомыслием, за этой многоречивостью, за всеми этими недостатками, наконец, с помощью которых г-н Тьер заставлял прощать ему его достоинства, таилась патриотическая основа, которая не могла не вызывать крайнего беспокойства у человека, позволившего русским осуществить экспедицию в Варшаву, австрийцам — экспедиции в Модену и Болонью и готовившегося провести экспедицию в Антверпен.