Страница 20 из 142
— Я буду упорствовать в том, что считаю благом для моей страны, — ответил король, — и твердо убежден в том, что, когда страсти утихнут, все признают, что я поступаю правильно. Моя жизнь посвящена моей стране, и мне известно, что я ей обещал. И вы знаете, господа, изменял ли я своим обещаниям и своим клятвам.
LVIII
Как и сказал король, суд был скорым, однако обвиняемые предстали не перед судом присяжных, а перед военным трибуналом.
Молодого художника по имени Жоффруа приговорили к смерти, но приговор был обжалован им, и кассационный суд, учитывая защитительную речь Одилона Барро, заявил, что военный трибунал первого военного округа превысил свою власть.
Это постановление было незамедлительно обнародовано и вызвало огромную радость в Париже, ибо смертную казнь по политическим мотивам уже давно исключали наши нравы, хотя пока еще не исключали наши законы.
Правительство было вынуждено примириться с этим величием правосудия, могущество которого превышало его собственное могущество; таким образом, было признано, что оно совершило то же правонарушение, что и Карл X, но не подверглось тому же наказанию.
В итоге обвиняемые предстали перед судом присяжных.
Во всех восстаниях, имеющих политические цели и зиждущихся на убеждениях людей, редко случается, чтобы сражение не выдвинуло на первый план чье-нибудь необычайное мужество, а поражение — чей-нибудь возвышенный характер.
Тем, кто удостоился чести завоевать общественное восхищение своим мужеством в бою и твердостью своего характера в суде, был некто Жанн.
По странной случайности, Жанн, сражавшийся на баррикадах в квартале Сен-Мерри, Жанн, представший перед судом присяжных, Жанн, являвшийся республиканцем, был братом карлиста Жанна, торговца писчебумажными товарами в пассаже Шуазёль, в витринах которого можно было увидеть всевозможные изображения графа де Шамбора — стоящего на ногах и сидящего в седле, его бюсты и отчеканенные на медалях профили.
Ответы Жанна в ходе допроса являются образцом чистосердечия, мужества и лаконичности.
«Вопрос. — Участвовали вы в погребальном шествии пятого июня?
Ответ. — Да, сударь.
Вопрос. — По возвращении вы кричали "К оружию!"?
Ответ. — Да, как это делали все национальные гвардейцы.
Вопрос. — Около пяти часов пополудни вы были на перекрестке Сен-Мерри?
Ответ. — Да.
Вопрос. — С оружием?
Ответ. — Да, сударь, с ружьем, которое я принес из дома.
Вопрос. — Вы участвовали в возведении баррикады?
Ответ. — Да; два национальных гвардейца были убиты возле меня на бульваре; в нас стреляли без всякого повода с нашей стороны, и мне показалось, что, подвергшись нападению, мы имеем право защищаться.
Вопрос. — Вы командовали огнем?
Ответ. — Нет, сударь; мне в поясницу угодила пуля и опрокинула меня; тем не менее я поднялся и выстрелил из ружья, но всего один раз, поскольку нападавшие обратились в бегство.
Вопрос. — Да, но они вернулись и застали вас на том же месте?
Ответ. — Я не хотел покидать своих товарищей.
Вопрос. — И вы всю ночь оставались на баррикаде?
Ответ. — Да, сударь.
Вопрос. — И вы стреляли?
Ответ. — Да, стрелял.
Вопрос. — Вы раздавали патроны?
Ответ. — Да, сударь.
Вопрос. — Где вы брали патроны?
Ответ. — В патронных сумках убитых солдат.
Вопрос. — Назавтра вы стреляли весь день?
Ответ. — Да, сударь, весь день.
Вопрос. — Вы были в числе тех, кто в конце атаки стрелял из окон дома номер тридцать?
Ответ. — Да; когда солдаты захватили баррикаду, у нас больше не было патронов, а иначе бы мы там остались; в итоге мы ушли оттуда, со штыками наперевес прорвавшись сквозь ряды пехоты».
Следует сказать также, что Жанна превосходно поддерживала его мать; этот новоявленный Гракх обрел новоявленную Корнелию, наделенную не благородным именем, как античная Корнелия, а благородным сердцем.
Вот письмо, которое она написала сыну и которое сохранил для нас Луи Блан.
Оно было вручено Жанну накануне судебных прений:
«Твоя мать будет слушать тебя сегодня и все остальное время судебных прений. Из того, что тобой было до сих пор произнесено, ты еще ни у кого ничего не позаимствовал. Человек, повторяющий слова из чужой речи, не может постичь чувств, теснящихся в глубине сердца того, кто говорит лишь в соответствии со своими убеждениями. Я отдаю должное добрым намерениям г-на П. и других. Страх увидеть тебя потерпевшим неудачу заставляет их сомневаться в твоих дарованиях, но я-то знаю их!.. По крайней мере, я знаю их достаточно для того, чтобы понимать, на что ты способен!.. В такой критический момент необоснованное неверие в самого себя явилось бы пятном на столь безупречной репутации, как твоя. Защищай свою правоту; дай знать, насколько это будет в твоих силах, что ты находился в обстоятельствах законной обороны, будь прост и великодушен, щади своих врагов, насколько это тебе удастся; доверши мое счастье, пусть я услышу, как общественное мнение скажет: "Он был столь же велик в поражении, сколь храбр в опасности". Пусть душа твоя поднимется на высоту твоих поступков. О, если б ты только знал, сколь горда я тем, что произвела тебя на свет! Не опасайся слабости с моей стороны, ибо твоя великая душа обладает даром возвышать мою.
Прощай! Хоть мы и разлучены, душа моя не покидает тебя».
Суд присяжных вынес решение.
Жанн был приговорен к депортации;
Россиньоль — к восьми годам тюремного заключения;
Гужон и Вигуру — к шести годам лишения свободы;
Рожон — к десяти годам каторжных работ, без выставления у позорного столба;
Фуркад — к пяти годам заточения.
Вот имена тех, кто был оправдан: Леклер, Жюль Жуанн, Фрадель, Фальси, Метиже, Буле, Конийо, Дюминере, Мюлетт, Мари, Ренуф, Куаффю, Гримберт, Жантийон, Фурнье, Луиза Антуанетта Александр.
Что же касается меня, покинувшего после этого страшного дня Париж, то вот что я написал в 1833 году, по следам своего разговора с королевой Гортензией, матерью нынешнего президента. Читатель увидит, что по прошествии восемнадцати лет мои взгляды ни на людей, ни на события не изменились.[3]
«Госпожа герцогиня де Сен-Лё пригласила меня к завтраку на следующий день к десяти часам утра; проведя часть ночи за составлением своих записей, я явился на несколько минут позже установленного часа и уже намеревался извиниться за то, что заставил ее ждать, а это было особенно непростительно, поскольку она уже не была королевой, но г-жа де Сен-Лё чрезвычайно любезно успокоила меня, сказав, что завтрак состоится лишь в полдень и она пригласила меня к десяти часам только для того, чтобы у нее было время поговорить со мной; она спросила, не хочу ли я прогуляться вместе с ней по парку, и в ответ я предложил ей свою руку.
Шагов сто мы прошли в полном молчании, а затем я первым прервал его:
— Вы хотели мне что-то сказать, госпожа герцогиня?
— Это правда, — ответила она, взглянув на меня, — я хотела поговорить с вами о Париже: что нового происходило там, когда вы его покидали?
— Много крови на улицах, много раненых в больницах, недостаток тюрем и переизбыток заключенных.
— Вы были очевидцем пятого и шестого июня?
— Да, сударыня.
— Простите, быть может, я окажусь бестактной, но после нескольких слов, произнесенных вами вчера, я решила, что вы республиканец, это так?
Я улыбнулся:
— Вы не ошиблись, госпожа герцогиня, и тем не менее, хотя, благодаря политическому направлению газет, представляющих партию, к которой я принадлежу и все устремления, но не все взгляды которой я разделяю, это слово укоренилось, я, прежде чем согласиться с тем, как вы меня расценили, прошу вас разрешить мне изложить свои убеждения. Подобное исповедание веры, сделанное любой другой женщине, выглядело бы смешным, но вам, госпожа герцогиня, вам, которой пришлось выслушать столько же суровых суждений как королеве, сколько и легкомысленных слов как женщине, мне можно без колебаний признаться, в какой мере я разделяю республиканские взгляды в отношении общественного устройства и как далеко я отстою от революционного республиканского духа.