Страница 56 из 164
Разумеется, в ту эпоху подобная похвала не имела цены, что прекрасно понимал способный ученик г-жи де Жанлис, и именно с такими страницами в руке он опровергал хулителей, способных пагубно воздействовать на кого угодно, кроме него.
Но что прежде всего наносило ущерб герцогу Орлеанскому, так это его склонность к сутяжничеству, крючкотворству и скаредности.
Герцог Орлеанский назначил себе совет из лучших адвокатов Парижа, но в действительности он сам советовал своему совету.
Все судебные жалобы, подписанные Дюпеном, были подсказаны, а зачастую и составлены принцем.
В числе судебных процессов, затеянных принцем, был один, начатый против герцога де Бассано и в любых других обстоятельствах способный лишить популярности самое популярность. В 1815 году Маре получил от Наполеона, в качестве выплаты по долговому требованию, некоторое количество акций каналов, относившихся к владениям Орлеанов. Довод, который хотел выставить Луи Филипп, заключался в том, что императорское правительство, будучи лишь правительством де-факто, лишь незаконным правительством, не имело права распоряжаться упомянутыми акциями.
Герцог Орлеанский выиграл этот процесс в суде, но проиграл его в глазах общественного мнения.
Примерно в это же самое время разбиралось другое судебное дело, еще более серьезное. Мы сказали «более серьезное», поскольку оно слушалось в суде куда более высоком, чем прочие; в наши намерения входит поговорить о притязаниях Марии Стеллы, о которой уже было сказано несколько слов в начале этого повествования.
XXXVI
Примерно в 1825 году Мария Стелла появилась в Париже, имея на руках решение суда Фаэнцы, датированное 29 мая 1824 года и удостоверяющее, что в действительности она является дочерью графа де Жуанвиля, а не тюремщика Кьяппини.
Подобные притязания, при всей их лживости и нелепости, обеспокоили принца настолько, что на жалобы баронессы фон Штернберг, урожденной Жуанвиль, он ответил мемуаром. Этот мемуар послужил причиной того, что я впервые в качестве служащего канцелярии предстал перед лицом герцога Орлеанского.
После того как в 1823 году, по рекомендации генерала Фуа, герцог Орлеанский предоставил мне в своей канцелярии должность с окладом в тысячу двести франков, он более мной не интересовался; было вполне естественно довести спустя год этот оклад до полутора тысяч франков. Тем не менее, поскольку ничто не могло скрыться от пытливого ума герцога Орлеанского, он заметил среди докладов, которые приносили ему на подпись, доклады, переписанные новой и незнакомой рукой. Почерк показался ему красивым, разборчивым и правильным; он поинтересовался именем нового делопроизводителя, и ему сказали, что это подопечный генерала де Фуа, сын генерала Александра Дюма.
После этого г-ну Удару, начальнику нашей канцелярии, были возвращены несколько мелких писем, снабженных собственноручной припиской принца:
«Снять копии поручить Дюма».
Когда герцог Орлеанский озаботился опровержением жалоб баронессы фон Штернберг, он решил продиктовать кому-нибудь свои заметки, и следует сказать, что заметки эти были вполне оригинальными; он решил, повторяю, продиктовать кому-нибудь свои заметки, которым г-н Дюпен должен был придать более крепкую форму и превратить в незыблемую основу своей защитительной речи.
Так что принцу понадобился делопроизводитель, которому предстояло писать под его диктовку.
К нему послали меня, поскольку все знали о его особенной любви к моему почерку.
Вот так я впервые оказался перед лицом принца.
В своих взаимоотношениях с семьей и служащими герцог Орлеанский никоим образом не держался величественно, но зато невозможно было быть более улыбчивым, более приветливым, более доброжелательным; казалось, вы видите перед собой банкира-остроумца в тот день, когда ему удалась крупная финансовая сделка. Так что он очень любезно принял меня, подбадривая как голосом, так и жестами; заметив, что рука моя немного дрожит, он указал мне на стол и, прежде чем использовать меня для более серьезного дела, которому я был обязан честью пообщаться с принцем, дал мне пару писем, велев переписать их начисто и запечатать.
В герцоге Орлеанском было кое-что от преподавателя: он любил все наглядно объяснять; это означало, даже в мелочах, утверждать собственное превосходство. Поспешим добавить, что объяснял он прекрасно и к уроку почти всегда присоединял пример. Герцог Орлеанский знал если и не все, то понемногу обо всем.
В тот день он объяснил мне, как надо складывать конверты и запечатывать их.
Но если герцог Орлеанский притязал быть хорошим преподавателем, то я, со своей стороны, притязал быть превосходным учеником: достаточно неловкий в тот день, когда мне был преподан урок, я стал впоследствии несомненным докой по части конвертов, как прямоугольных, так и английских, а главное — по части их запечатывания, дела куда более трудного, чем это принято думать, и которому герцог Орлеанский, человек с повышенной требовательностью к порядку и аккуратности, придавал огромное значение.
И потому со всей смиренностью души должен признаться, что это было единственное мое достоинство, из-за которого ему было жаль расставаться со мной, когда, уже будучи королем, он получил мое прошение об отставке.
— Как?! Он уходит? Он покидает меня? — воскликнул принц. — Какая беда! Он так хорошо запечатывал конверты!..
Это стало надгробным словом в мою честь. Добавим, что более одного года мое имя оставалось в списках служащих принца и мне была предоставлена полная возможность изменить свое решение.
Имя это было вычеркнуто оттуда лишь в 1833 году, после того как я опубликовал «Галлию и Францию».
Вернемся, однако, к тому дню, когда началось мое обучение.
Итак, герцог Орлеанский, как всегда безукоризненно учтивый, начал диктовать мне свой мемуар.
Это было полное и безукоризненно логичное, даже с точки зрения какого-нибудь крючкотвора, опровержение всех утверждений баронессы фон Штернберг.
Как нетрудно понять, я рассказываю все это вовсе не для того, чтобы просто-напросто сообщить читателям о том, что мне была предоставлена честь писать под диктовку принца, а для того, чтобы рассказать им одну характерную подробность.
В ответе герцога на памфлет Марии Стеллы, среди представленных им доказательств законности своего происхождения, имелась следующая фраза:
«Даже если брать в расчет лишь то разительное сходство, какое существует между господином герцогом Орлеанским и его августейшим предком Людовиком XIV…»
В те времена я был куда менее силен в истории, чем теперь, и то обстоятельство, что господин герцог Орлеанский причислил Людовика XIV к своим предкам, невольно заставило меня живо поднять голову.
Он заметил мое удивление, и с улыбкой, сопровождавшейся легким нахмуриванием бровей, сказал мне:
— Да, господин Дюма: «моим августейшим предком Людовиком Четырнадцатым». Даже если ты происходишь от Людовика Четырнадцатого лишь по линии его незаконнорожденных детей, такое все равно, по крайней мере в моих глазах, достаточно большая честь, чтобы этого не стыдиться!
После такого ответа позволительно верить, что герцог Орлеанский не знал о том, что г-н Тьер и г-н Лаффит хотели возвести его родословную к Валуа.
За вычетом тюрьмы, с притязаниями Марии Стеллы произошло то же, что и с притязаниями Матюрена Брюно. О них поговорили какое-то время, потом перестали интересоваться ими, а затем предоставили баронессе фон Штернберг возможность кормить всех воробьев Тюильри, которые были ее единственными придворными в том одиночестве, в каком она пребывала, и еще долгое время после ее смерти, случившейся в 1845 году, населяли балкон, протянувшийся перед окнами ее квартиры на улице Риволи.
Вернемся, однако к политическим событиям, от которых нас отдалил на минуту этот взгляд, брошенный на частную жизнь герцога.
Когда Людовик XVIII скончался, Карл X, король с рыцарственной натурой, пожелал быть коронованным согласно старинным обычаям своей династии; Людовику XVIII, королю со скептической натурой, для освящения достаточно было пятисот тысяч штыков.