Страница 27 из 164
Депутаты позволили Дюмурье договорить до конца, а затем снова взял слово Камю.
— Генерал, — сказал он, — я полагаю, что вы ошибаетесь по поводу обстановки в Париже. К тому же в настоящий момент вы не имеете дела ни с якобинцами, ни с Революционным трибуналом; вас всего лишь вызывают в Конвент.
Дюмурье улыбнулся.
— Послушайте, господа, — произнес он, — я провел весь январь в Париже и видел Париж распаленным и бурлящим. И, разумеется, с тех пор он не успокоился, совсем напротив. Из достоверного источника мне известно, что в вашем Конвенте заправляют гнусный Марат, подлые якобинцы и бесстыдные толпы на ваших балконах, всегда заполненных их сторонниками. Даже если бы Конвент пожелал спасти меня, он не сумел бы сделать этого.
— Итак, — снова заговорил Камю, — вы категорически отказываетесь подчиниться указу Конвента?
— Отказываюсь.
— Подумайте о том, что ваше неповиновение губит не только вас, но и Республику.
— Камбон заявил с вашей трибуны, посреди аплодисментов всего Конвента, что судьба Республики не зависит от одного человека. К тому же я заявляю вам, что для меня Республика всего лишь пустое слово, что, по моему убеждению, она не существует и мы пребываем в полной анархии. Я не пытаюсь избежать судебного разбирательства и в доказательство даю вам слово чести — а офицеры всегда верны ему, — что, как только у нации будут законы и правительство, я представлю точный отчет о моем образе действий и моих побудительных причинах; я сделаю более того, я сам потребую суда надо мною и подчинюсь приговору. Однако признать в настоящее время ваш трибунал и подчиниться его приговору явилось бы проявлением безумия.
— В таком случае, генерал, — заявили комиссары, — позвольте нам на короткое время удалиться, чтобы сформулировать наше решение.
— Ступайте, — ответил Дюмурье.
Комиссары действительно удалились, а спустя минуту появились снова.
Вид у них был серьезный и решительный.
— Гражданин генерал, — произнес Камю, — угодно вам подчиниться указу Конвента и отправиться в Париж?
— Не теперь, господа, — ответил Дюмурье.
— Ну что ж, в таком случае я заявляю вам, что отстраняю вас от всех ваших должностей. Вы более не командующий армией. Я приказываю, чтобы вам более не подчинялись и взяли вас под арест; кроме того, я опечатаю ваши бумаги.
— Войдите и арестуйте этих людей, — по-немецки сказал Дюмурье, открывая дверь австрийским гусарам, которые ожидали его приказов, готовые выполнить их.
Арест прошел без всяких затруднений. Четыре комиссара Конвента и военный министр были взяты в плен и отправлены к генералу Клерфе, удерживавшему их в качестве заложников, а затем отославшему их в Австрию, где для них началось тюремное заключение, которое длилось два с половиной года и из которого они были освобождены лишь в обмен на принцессу Марию Терезу.
Но, совершив этот арест, Дюмурье вышел за пределы своей власти; все, что он пытался далее предпринять, чтобы вступить в борьбу с Францией, вызвало в его армии энергичный отпор со стороны всех, кто имел в груди французское сердце.
И потому 4 апреля, видя, как одна за другой рассеиваются все его надежды на мятеж, он выехал из Сент-Амана, сопровождаемый герцогом Шартрским, двумя братьями Тувено, г-ном де Монжуа и эскортом из четырех десятков солдат: цель этой поездки состояла в том, чтобы добраться до Конде, где его ожидали австрийские военачальники.
Там предстояло окончательно закрепить договоренности, обсуждение которых было начато в Ате.
В трех четвертях льё от Конде он натолкнулся на колонну из трех батальонов волонтеров, двигавшихся с артиллерией и обозами в сторону этого города; этот маневр нисколько не устраивал Дюмурье, и потому он дал им приказ повернуть обратно.
Но, то ли его измена была очевидной, то ли у волонтеров просто сработала интуиция, они, вместо того чтобы подчиниться приказу, взяли на изготовку ружья; при виде этого Дюмурье пустил лошадь в галоп, и его примеру тотчас же последовали все, кто окружал генерала.
Послышались крики: «Стой! Стой!», засвистели пули, и, поскольку батальон, шедший впереди того отряда, который Дюмурье и его спутники оставили позади, перегородил им дорогу, они бросились напрямик через поля; но в этот момент лошадь Дюмурье, как если бы она отказалась служить долее своему хозяину, заартачилась, не желая прыгать через ров, оказавшийся на его пути.
Дюмурье спешился, бросил свою лошадь и под градом пуль влез на другую, которую предложил ему Бодуан, конюх герцога Шартрского.
Благодаря самоотверженности этого славного слуги маленький отряд смог уйти от преследования, пустившись вскачь.
Что же касается Бодуана, то он притворился раненым, сел позади стога сена у края дороги и, дав солдатам, преследовавшим Дюмурье и его кортеж, ложные указания, во второй раз спас беглецов.
Вина Дюмурье была огромной, но и наказание его оказалось страшным. Новоявленный Кориолан, в отличие от Кориолана античного, заставившего трепетать Рим, не испытал подобного удовлетворения, и история обошлась с ним тем более сурово, что ему не было дано, как сыну Ветурии, счастья пройти путь кровавого искупления, которое смывает все.
Между тем его наказание было для него хуже смерти: открыто объявленный предателем во Франции, признанный предателем во всех странах, он тщетно предлагал свою шпагу каждому королю, готовившемуся воевать с Францией; получив повсюду отказ, он жил на пенсион, который выплачивала ему Англия, и, не осмелившись вернуться в 1814 году во Францию, умер вдали от нее, оставив свое мертвое тело в изгнании, а память о себе отдав на суд потомства.
Перед тем как последовать за герцогом Шартрским в его долгом изгнании, которое ему тоже предстояло испытать, вернемся в Париж и посмотрим, какое влияние вскоре оказало его бегство на судьбу его друзей, его семьи, а главное, его отца.
XVII
Бегство герцога Шартрского, как нетрудно понять, напрямую отразилось на Филиппе Эгалите: он и Силлери немедленно явились в Комитет общественной безопасности и потребовали провести тщательное расследование их поведения, но это нисколько не разоружило мнительность Конвента. Комитет выписал ордеры на арест г-жи де Жанлис, генерала де Баланса, герцога Шартрского, герцога де Монпансье и, наконец, Монжуа и Сервана.
Странное дело, но все эти ордеры на арест исходили не от Конвента, а от комитета, не имевшего признанной власти, и были подписаны Дюэмом.
Жиронда торжествовала победу.
На трибуну поднялся Барбару.
— Пять месяцев тому назад, — сказал он, — мы изобличали в Национальном конвенте клику Орлеанов, и пять месяцев тому назад вы обзывали нас негодяями, поскольку мы постоянно восставали против этих честолюбцев. Однако сегодня вы понимаете, что мы были правы. И в самом деле, чего требует Дюмурье? Восстановления прежней конституции, конституции тысяча семьсот девяносто первого года. А кого призовет на трон эта прежняя конституция? Орлеана!
Седьмого апреля было предложено поместить под арест членов семьи Орлеанов.
На трибуну поднялся Шатонёф-Рандон.
— Я поддерживаю, — заявил он, — предложение поместить под арест жену и детей Баланса и гражданку Монтессон, но я требую также, чтобы эта мера была применена и к жене Эгалите; среди писем, которые были обнаружены у курьера, посланного Балансом, имеются два письма Эгалите-сына: одно адресовано матери, другое — отцу; в том, что написано отцу, он говорит: «Это Конвент низвергнул Францию в пропасть». Коль скоро Эгалите-сын высказывается в таком духе, вы понимаете, что нам важно обезопасить себя от его матери; и потому я требую, чтобы она была помещена под арест.
Вслед за Шатонёф-Рандоном на трибуну поднимается Левассёр и в свой черед восклицает:
— Пусть Конвент вспомнит, что, как сказано в протоколе, составленном тремя комиссарами Исполнительного совета, Дюмурье в присутствии Баланса и Эгалите-сына изложил не только свои убеждения, но и свои контрреволюционные замыслы, и мне не нужны иные доказательства их сообщничества. Если же сын Эгалите не разделяет взглядов Дюмурье, то он виновен хотя бы тем, что не заколол его, когда тот произносил подобные речи. Я требую, чтобы Эгалите-отец и Силлери были в равной степени взяты под надзор.