Страница 81 из 121
Я не знаю, в каком преступлении они меня обвинят, но если во всех моих письмах, речах, поступках и мыслях им удастся отыскать хоть что-нибудь, от чего могли бы отречься свобода и человеколюбие, смело утверждайте, что ко мне это не имеет никакого отношения.
Ах, сударь, как же я признателен Вам за то, что Вы сочувствуете невыразимой печали моей души, горящей за дело человечества, жаждущей славы, лелеющей отечество, семью и друзей, когда вдруг, после шестнадцати лет трудов, мне пришлось лишить себя счастья сражаться за принципы и взгляды, лишь ради которых я жил! Но что мне оставалось предпринять? Вы знаете, с каким упорством после того дня, когда верховная власть нации, разорвав оковы, узаконила новый общественный порядок, и среди каких махинаций с популярностью, которую ласкатели народа поочередно оспаривали друг у друга, я постоянно противопоставлял вседозволенности усилия и взгляды преданного защитника закона.
Вы знаете, что в эпоху 10 августа я оставался последним и почти единственным, кто оказывал сопротивление; но если интриги сбили с толку всего несколько граждан, то террор привел в оцепенение почти всех. Я был смещен со своей должности и обвинен, то есть поставлен вне закона. Моя борьба, наверное, стала бы кровавой, но бесполезной; она послужила бы мне, но не отечеству, а враг был рядом, готовый воспользоваться ею. Я хотел напасть на него, чтобы быть убитым, но, не предвидя в этом бою никакого военного успеха, остановил себя. Я хотел отправиться умирать в Париж, но опасался, как бы такой пример неблагодарности народа не обескуражил будущих поборников свободы.
Так что я уехал, причем с тем большей секретностью, что большое число офицеров и даже несколько воинских частей вполне могли быть готовы уехать в тот момент вместе со мной; позаботившись о безопасности крепостей и войск, находившихся под моим командованием, и из щекотливости, которая дорого нам обошлась, отослав у границы обратно свой эскорт, до этого состоявший при мне, я со смертельной раной в сердце удалился вместе с Мобуром, чей союз со мной длится столько же, сколько наша жизнь, г-ном де Пюзи и несколькими другими друзьями, бо́льшая часть которых были моими адъютантами со времени формирования национальной гвардии. Господин Александр де Ламет, которого объявили вне закона и за которым была устроена погоня, присоединился к нам по дороге. Мы пытались добраться до Голландии и Англии, в то время нейтральных стран, и уже находились на территории Льежской области, как вдруг столкнулись с австрийским отрядом, который выдал нас коалиции. Нас арестовали, а затем подвергли тюремному заключению, и четверых членов Учредительного собрания последовательно препровождали в Люксембург, Везель и Магдебург.
Рано или поздно, сударь, все узнают, с какой чрезмерностью эта коалиция заставляла нас страдать; но что значат подобные страдания по сравнению с теми, какими несправедливость народа наполняет свободную душу! Здесь мстит за себя тройственная тирания деспотической, аристократической и поповской властей; здесь множатся вокруг нас все выдумки инквизиции и застенков; однако все эти жестокости, все эти ужасы делают нам честь; и то ли потому, что наши головы предназначены для того, чтобы стать украшением какого-нибудь триумфа, то ли потому, что нездоровье наших камер, недостаток воздуха и отсутствие движения избраны в качестве медленного яда, сочувствие, споры и негодование по поводу нашей участи явятся, я надеюсь, начатками свободы и породят ее защитников.
Именно ради них, сударь, я со всей искренностью моего сердца завещаю здесь Вам ту утешительную правду, что в самом служении делу человечества есть столько радостей, что все враги вместе и даже неблагодарность народа никогда не могут причинить душевных мук.
Но что, между тем, станет с Французской революцией? Какова бы ни была мощь, которой обеспечивает Францию институт национальных гвардейцев, каковы бы ни были преимущества, подготовленные, невзирая на все помехи, генералами Рошамбо, Люкнером и мною и энергично пожинаемые нашими преемниками, разве можно полагаться на безнравственность, тиранию и хаос; на людей, чья продажность надоела всем партиям, чья низость всегда ласкала руку, которая дает или бьет, чей мнимый патриотизм всегда был лишь эгоизмом и завистью; на развратителей, пекущихся об общественной морали; на авторов заявлений и замыслов против Революции, спаянных с душами из грязи и крови, которой они так часто бывали замараны!
Что за вожди у свободной нации! Разве могут подобные законодатели дать ей конституцию и законный порядок?! Разве могут подобные генералы выказать себя неподкупными?! Тем не менее, если после судорог вседозволенности еще существует место, где свобода продолжает бороться, то как же я проклинаю свои оковы! Я отказался жить с моими соотечественниками, но не отказался умереть за них. Но можно ли, впрочем, преодолеть столько преград, ускользнуть от охраны, избавиться от цепей? Почему нет? Ведь зубочистка, сажа и клочок бумаги уже обманули моих тюремщиков; ведь кто-то с опасностью для жизни доставит Вам это письмо.
Правда, к опасности вызволения отсюда присоединяются опасности путешествия и убежища. От Константинополя до Лиссабона, от Камчатки до Амстердама (ибо я в плохих отношениях с Оранской династией) меня поджидают все тюрьмы. Леса гуронов и ирокезов населены моими друзьями; европейские деспоты и их дворы — вот кто для меня дикари. Сент-Джеймский кабинет меня не жалует, но в Англии есть нация и законы; тем не менее я не хотел бы искать убежища в стране, которая воюет с моей страной. Америка, эта родина моего сердца, с радостью снова увидит меня, однако мое внимание к новостям из Франции заставит меня на какое-то время отдать предпочтение Швейцарии. Ну да хватит об этом. Вместо простой благодарности я написал длинное письмо, и я прошу Вас, сударь, принять вместе со словами прощания выражения моей признательности и преданности. ЛАФАЙЕТ».
3
ДОКЛАД
ОБ ОБРАЗЕ ДЕЙСТВИЙ ЛЮДОВИКА XVI
С НАЧАЛА РЕВОЛЮЦИИ,
СДЕЛАННЫЙ РОБЕРОМ ЛИНДЕ ОТ ИМЕНИ
КОМИССИИ ДВАДЦАТИ ОДНОГО.
(Заседание 10 декабря 1792 года.)
Ваш комитет счел полезным предварить зачитывание обвинительного акта беглым историческим обзором образа действий бывшего короля с начала Революции. Я составил этот обзор в простом стиле, доступном всем гражданам, и так, как было возможно выполнить работу подобного рода всего за полтора дня.
Людовик изобличен перед народом как тиран, который постоянно старался предотвратить или замедлить прогресс свободы и даже уничтожить ее все новыми и неослабными посягательствами и, будучи не в состоянии своими преступными усилиями помешать свободной нации дать себе конституцию и законы, задумал, направлял и приводил в исполнение план заговора, имевшего целью уничтожение государства.
Посягательства Людовика во время созыва Учредительного и Законодательного собраний тесно связаны между собой и соответствуют единому плану угнетения и разрушения.
Принятие конституции могло бы еще оставить под покровом общественной снисходительности преступления и злодеяния, совершенные им во время созыва Учредительного собрания, если бы Людовик не разорвал этот покров, совершив в 1792 году посягательство, которое было задумано в 1789 году, но исполнение которого он был вынужден, в интересах своей личной безопасности, отложить.
Франция подошла к той вехе, когда просвещение, широко распространившееся, и осознание прав человека предвещали близкое возрождение. Оставшийся в одиночестве деспот мог удержаться на своем шатком троне, лишь опираясь на силу, доверие и просвещение народа.