Страница 4 из 121
В Тампле он пробыл двадцать дней.
В течение всего дня 2 сентября на улицах Парижа творились беспорядки; шум, похожий на всплески криков, достигал слуха узников и наполнял их смутным ужасом. Ни королева, ни принцессы не могли спать; всю ночь раздавался сигнал общей тревоги, но узники не знали, какова была его причина.
Утром 3 сентября Манюэль явился к королю и прежде всего, хотя никто еще не заговорил с ним об этом, заявил королю, что не надо беспокоиться о г-же де Ламбаль и что она и все особы, увезенные из Тампля, находятся в Ла-Форсе и чувствуют себя хорошо. Однако в три часа пополудни послышались страшные крики. К этому времени король встал из-за стола и играл в триктрак с королевой, не столько для того, чтобы развлечься, сколько для того, чтобы иметь возможность обменяться с ней под маской спокойствия несколькими словами, не будучи услышанным; внезапно король увидел, что муниципал, стоявший у двери, закрыл ее, а затем кинулся к окну и стремительно задернул занавески.
Это был некий Данжу, некогда подвизавшийся на церковном поприще и по причине своего высокого роста получивший прозвище аббат Шестифут.
В эту минуту, в то самое время, когда король и королева удивленно переглядывались между собой и пытались понять, чем вызваны такие действия этого человека, в дверь постучали, и ее пришлось открыть.
Вошли офицеры национальной гвардии и муниципалы.
Офицеры национальной гвардии хотели, чтобы король показался в окне, однако муниципалы воспротивились этому.
— Да что там происходит? — спросил король, удивленный этим спором.
Все замолчали; но, поскольку король повторил свой вопрос, один из офицеров, молодой человек, воскликнул:
— Так вы хотите, чтобы я сказал вам, что там происходит?!
— Несомненно, — произнес король. — Говорите, сударь.
— Так вот, там носят на конце пики голову госпожи де Ламбаль и хотят показать ее вам.
Король побледнел, а королева застыла на месте, дрожа от ужаса.
Шум продолжался до пяти часов.
Что же было причиной этого шума? Узникам это стало известно в тот же вечер. Шумели убийцы, которые хотели высадить двери, чтобы сделать с узниками Тампля то же, что они сделали с узниками других тюрем.
Но, странное дело, муниципалы остановили этот страшный людской прилив, растянув перед дверью обычную трехцветную ленту: волна, которая могла бы разрушить железную плотину, угасла, лизнув женский поясок.
Тем не менее они предъявили требование: оно состояло в том, что депутация из шести убийц обойдет кругом тюремной башни, неся на конце пики голову принцессы.
Требование было настолько обоснованным, что на него ответили согласием, но с условием, что тело убитой они оставят у ворот.
Это и была та голова, которую убийцы дергали вверх-вниз у окон королевы и которую, к счастью, королева не увидела, благодаря тому что г-н Данжу кинулся к окну и задернул занавески.
В шесть часов вечера в комнату королевы вошел секретарь Петиона, посланный отсчитать королю деньги.
Это был крайне нелепый и преисполненный сознания собственной важности человек, который при виде неподвижно стоявшей королевы решил, что она остается на ногах из уважения к нему, и соблаговолил пригласить ее сесть.
«Матушка стояла так, — говорит принцесса Мария Шарлотта в своих "Мемуарах", — поскольку после этой жуткой сцены она застыла в неподвижности, не видя ничего из того, что происходило в комнате».
Ужас превратил ее в статую.
XXXVI
Краткий обзор прошедших событий. — Коммуна берет в руки бразды правления. — Дантон становится министром юстиции. — Марат и Робеспьер. — Портреты. — Параллели. — «Двести семьдесят три тысячи!» — Давление народа на Законодательное собрание. — Народ хочет заниматься своими делами сам. — Вандея и Жан Шуан. — Граница и европейские державы. — Лафайет эмигрирует. — Цепи Ольмюца. — Наступление врага. — Указ против Лонгви. — Призыв Дантона. — Угроза в виде предсказания. — Молитва за короля. — Тактика армии Дюмурье. — Планы кампании. — Оценка сентябрьских убийств.
Скажем о том, что произошло в Париже и на границе за те девятнадцать дней, пока мы находились взаперти в Тампле вместе с королем и королевской семьей.
Прежде всего, организовалась Коммуна; завладев во время урагана браздами правления, она решила не отдавать их Законодательному собранию, пусть даже, ради того чтобы иметь возможность не расставаться с ними, пришлось бы сделать бурю вечной.
Волей-неволей Дантон воспринимался деятелем 10 августа; заря 11 августа осветила начало его политической карьеры: он проснулся министром юстиции.
Тотчас же вся та огромная толпа людей, движущей силой которой он был, сплотилась вокруг него.
Дело дошло до того, что даже Марат и Робеспьер выползли из своих нор, чтобы показать: один — свой жабий оскал, другой — свою лисью мордочку.
Для них обоих было привычно прятаться во время сражения. Робеспьер хранил силы для будущего, Марат хранил самого себя.
Робеспьер примчался в Коммуну 11 августа около полудня; там он застал своих сторонников: Паниса, Сержана и Югнена.
Марат явился один. Он вышел из своего подвала и воззвал к народу; народ узнал его и, в то время как имя Вестермана, истинного победителя, едва звучало, увенчал лаврами Марата, который, держа в руке огромную саблю, взобрался на каменную тумбу, обратился с речью к федератам и провозгласил себя комиссаром своей секции.
Затем пришел Тальен, один из самых кровожадных говорунов, уличный краснобай, которому Провидение, непонятно почему, предуготовило одно из тех деяний, какие навечно вписывают имя человека на скрижали истории.
Затем пришли Шометт и Эбер, один — студент-медик, другой — сочинитель грошовых песенок: парочка остромордых куниц, которые всегда сновали вместе, заранее чуя кровь, которую им предстояло пролить;
Леонар Бурдон, строгий учитель-демагог, Ликург городских предместий, который в 1793 году попытался основать пансион с установлениями времен Александра Македонского;
Колло д’Эрбуа, освистанный актер, имевший привычку разучивать свои роли лишь до середины, поскольку публика имела привычку не позволять ему доигрывать их до конца пьесы;
Бийо-Варенн, главная заслуга которого состояла в том, что он вместе с Друэ арестовал короля;
Камиль Демулен, Фабр д'Эглантин, Осселен, Фрерон, Дефорг, Ланфан, Шенье, Лежандр — все эти члены будущего Конвента, короче, тигры, львы и волки, которые, пребывая в удивлении от того, что оказались заперты в одной клетке, принялись рвать друг друга зубами и заодно чуть было не разорвали на клочки страну.
После 10 августа национальная гвардия, лишившаяся популярности из-за преданности королю, которую проявили гренадеры секций Дочерей Святого Фомы и Бют-де-Мулен, была отрешена от своих прав. Пика пришла на смену штыку, блуза — на смену мундиру; вместо элегантного, надушенного мускусом Лафайета, который гарцевал на знаменитой белой лошади, вошедшей в историю, и которого сопровождали адъютанты со сверкающими лацканами, эполетами с бахромой и в отороченных перьями шляпах, верхом разъезжал исполин Сантер, который восседал на тяжелой фламандской лошади и которого сопровождали два или три пивовара, подражавшие его выправке и находившие свои приплюснутые эполеты, изношенные куртки и грубые сапоги куда более подходящими для боя, чем изысканные мундиры всех щеголей бывшего королевского двора.
Надо сказать, что народ, вероятно, придерживался примерно такого же мнения.
Кроме того, народ любил Сантера; Сантер позволял ему спокойно развлекаться, он не ходил туда, где убивали, а точнее, если и ходил туда, то выговор убийцам делал с такими знаками уважения, какие полагаются победителям; он знал, что после работы обязательно нужно немного передохнуть.
Задачу остановить убийства взял на себя Дантон; возможно, он заранее знал, что приберег для карателей нечто получше того, чего он их лишил; но, как бы то ни было, именно у него достало мужества первым заговорить если и не о милосердии, то хотя бы о правосудии.