Страница 10 из 121
В ночь с субботы на воскресенье, то есть с 1 на 2 сентября, Робеспьер и Сент-Жюст, учитель и ученик, один в зените славы, другой на ее заре, оба последователи Руссо, человека природы, вышли из Якобинского клуба, утомленные долгим вечером, прошедшим в шуме роковых идей, которые ежеминутно приносились и уносились, словно волны крови.
Сен-Жюст жил на улице Святой Анны, в меблированных комнатах; беседуя о событиях, которые должны были совершиться на следующий день, они подошли к дверям гостиницы. Робеспьер не имел никакого желания спать; он не торопился уйти и вновь оказаться наедине с самим собой, ибо страшился увидеть себя в зеркале собственных мыслей; он поднялся к Сен-Жюсту. Сент-Жюст был намного убежденнее Робеспьера, и потому он твердым шагом шел по пути, на который его спутник вступил шаткой походкой. Едва поднявшись к себе, он, уступая усталости, сбросил с себя одежду и приготовился лечь в постель.
— Что ты делаешь? — спросил его Робеспьер.
— Ну ты же видишь: ложусь спать.
— Неужели ты намереваешься спать в подобную ночь?! — воскликнул Робеспьер. — Разве ты не слышишь набат, разве ты не знаешь, что эта ночь, возможно, станет последней ночью для тысяч людей?
— Увы, да! — зевая, ответил Сен-Жюст. — Все это я знаю; резня будет, возможно, этой ночью и наверняка завтра. Мне хотелось бы быть достаточно сильным для того, чтобы ослабить содрогания общества, мечущегося между свободой и смертью, но кто я такой? Пылинка. Да и, в конце концов, те, кого умертвят, не сторонники наших идей. Спокойной ночи.
И он уснул.
Прошла ночь. Проснувшись, Сен-Жюст с удивлением увидел, что у окна, прислонившись лбом к стеклу, стоит человек; человек этот наблюдал первые проблески света на небе и прислушивался к первым дневным звукам на улице.
Сен-Жюст приподнялся в постели и узнал Робеспьера.
— Что ты здесь делаешь и почему вернулся в такую рань? — спросил он его.
— А я и не возвращался, благо такой нужды у меня не было, — ответил Робеспьер, хмуря брови над своими светло-голубыми глазами, — я ведь не покидал эту комнату.
— Как?! Ты не ложился?! — воскликнул Сен-Жюст.
— А зачем?
— Ну, чтобы поспать.
— Спать, — прошептал Робеспьер, — спать в то время, когда сотни убийц готовятся убить тысячи жертв, когда кровь, чистая и нечистая, потечет, словно вода, в сточные канавы! О, нет, нет, — продолжал он с улыбкой, затрагивавшей лишь мышцы губ и не охватывавшей мышцы лица, — нет, я не ложился, я оставался на ногах, у меня не хватило духу уснуть; а вот Дантон, я уверен, спал.
Робеспьер был прав: убийцы бодрствовали, и вскоре на улицах Парижа должна была политься, словно вода, кровь.
Не имея возможности проследить за этими ручьями крови везде, где они текли, скажем, по крайней мере, о том, как пролились ее первые капли.
В этом состояла суть дела; на сей раз требовался не успешный конец, а успешное начало.
Все знают, что если массовые убийства начались, то есть только одна трудность — остановить их.
Как вы помните, выше мы говорили о сцене, разыгравшейся 1 сентября на Гревской площади, когда народ хотел разорвать на клочки вора, выставленного к позорному столбу и кричавшего «Да здравствует король!».
Второго сентября все увидели его смерть, но не вкусили его крови. Как только он был казнен на гильотине, все принялись сожалеть о том, что не растерзали его; это стало бы стаканом полынной водки, который разжег бы аппетит палачей.
Требовалось нечто другое, нечто кажущееся стихийным, нечто вроде одного из тех страшных приступов ярости, какие внезапно охватывают толпу и океан.
Тем временем все разыскивали своих близких, высвобождая из тюрем друзей и тех, за кого просили знакомые; Дантон избавил от смерти многих, также поступили Робеспьер и Тальен и даже Марат спас какого-то человека.
Через некоторое время после сентябрьских событий один из убийц пришел к нему сознаться, что спас аристократа.
— Увы! — ответил ему Марат. — Признаться, я столь же виновен, как и ты, ведь у меня достало малодушия спасти священника.
Наутро после той ночи, которую Робеспьер провел у Сен-Жюста, Законодательное собрание открыло свое заседание в девять часов, как обычно, и, сразу после его начала, Тюрио внес предложение, подсказанное ему, вероятно, Дантоном.
Оно заключалось в том, чтобы довести число членов общего совета Коммуны до трехсот, дабы иметь возможность сохранить прежних, состоявших в нем со дня его основания, то есть с 10 августа, и получить новых, избранных секциями в соответствии с указом Законодательного собрания.
Вот в чем состояла видимая сторона этого замысла, на которую опирался Тюрио:
удостоверить в глазах всей Франции значимость столицы, которая, будучи мозгом королевства, должна иметь наряду с возможностью строить великие замыслы еще и силу их защищать.
А вот его скрытая сторона:
сделать то, что делают химики, разбавляя чересчур насыщенное питье, которое из яда, каким оно было, становится целительным лекарством, — изменить дух Коммуны, введя в нее новую группу людей, короче, обезвредить ее путем расширения ее состава.
План этот был предложен Тюрио, но, по всей вероятности, как мы уже сказали, ни у кого не было сомнений в том, что предложение исходило от Дантона, друга Тюрио, а Законодательное собрание воспринимало Дантона как человека Коммуны, причем ровно в то время, когда он отмежевался от нее.
Так что Законодательное собрание пребывало в заблуждении и в штыки встретило план, смысл которого прояснился лишь после нескольких часов обсуждении и который был принят лишь около часа пополудни.
Это означало, что были потеряны четыре часа, а 2 сентября четыре потерянных часа имели немалое значение.
Между тем собиралась буря.
Однако к чести секций, которых без конца подстрекали смутьяны, подосланные Маратом, надо сказать, что только две из сорока восьми секций проголосовали за бойню.
Одной из них была секция Пуассоньер.
Она приняла следующее постановление:
«Приняв во внимание неотвратимые угрозы, нависшие над отечеством, и дьявольские козни священников, секция постановляет, что все священники и подозрительные лица, заключенные в тюрьмы Парижа, Орлеана и других городов, должны быть преданы смерти».
Здесь, по крайней мере, все было ясно.
Около двух часов дня Дантон явился в Законодательное собрание; Верньо только что произнес блистательную речь, уже упоминавшуюся нами и побуждавшую всех граждан двинуться к границе.
Вместо того чтобы произносить речь, Дантон внес предложение.
Он предложил, чтобы любой, кто откажется нести воинскую обязанность лично или сдать свое оружие, был бы наказан смертью.
— Набат, в который вскоре ударят, — сказал он, — это не сигнал тревоги, это сигнал к атаке на врагов отечества! Чтобы одержать над ними победу, господа, нужна смелость, смелость и еще раз смелость!
Затем, под гром рукоплесканий, он вышел из зала и направился на Марсово поле проповедовать крестовый поход против врага. Краткая речь, которую он под грохот пушек и гул набата произнес перед пятьюдесятью тысячами человек, была мощной и возвышенной.
Дантон надеялся, что ввиду крайней опасности положения и по причине успеха, только что достигнутого им в Законодательном собрании, Законодательное собрание предоставит ему диктаторские полномочия. Он предпочитал получить их от Законодательного собрания, а не от Коммуны. Действуя на стороне Коммуны, он имел бы, как мы уже говорили, лишь треть диктаторских полномочий, действуя же на стороне Законодательное собрание, он имел бы их все целиком.
Законодательное собрание совершило огромную ошибку, проявив недоверие к Дантону. Нравы этого человека в его личной жизни навредили ему как общественному деятелю, так же как распутник убил в Мирабо политика.
Так что Дантон отправился на Марсово поле, чтобы предоставить события их естественному ходу. Затем с Марсова поля он, вероятно, вернулся к себе домой, чтобы, скорее всего, успокаивать свою жену, как он это делал в ночь с 9 на 10 августа, жену, которую он обожал и которую роковым сентябрьским дням предстояло довести до смерти от горя.