Страница 84 из 130
И все же поспешим подчеркнуть, что 10 августа, как и 29 июля, как и 24 февраля, как и во всех других случаях, когда дворец королей попадал в руки народа, там имело место опустошение, но не ограбление. Народ вышел оттуда с руками окровавленными, но пустыми.
Однако в разгар этого убийства живых и этого осквернения мертвых, он, словно насытившийся лев, даровал иногда пощаду. Придворные дамы королевы оставались в покоях, где их бросили; вначале, следуя инстинкту, естественному для слабости, которая всегда пытается возвести между собой и опасностью все мыслимые преграды, какими бы легко преодолимыми они ни были, одна из этих дам закрыла дверь, но принцесса Тарантская, полагая, что закрытая дверь может заставить мятежников поверить в присутствие за ней королевы, самолично открыла ее, чтобы ярость мятежников, наткнувшись на препятствие, не стала от этого еще сильнее. Тем не менее им все равно угрожала гибель, ибо на них уже указали как на советчиц и наперсниц Австриячки, как вдруг какой-то длиннобородый человек, посланный Петионом, закричал с порога:
— Пощадите женщин! Не позорьте нацию!
Госпожа Кампан, оставившая о дворе Марии Антуанетты ценнейшие воспоминания, описывает эту сцену, в которой она выступала в качестве действующего лица и жертвой которой страшилась стать, с тем смертельным ужасом, какой воспоминание оживляет каждый раз, когда оно вновь ставит вас даже не перед лицом самой опасности, а перед лицом ее призрака, появляющегося в ночи, далекой от прошлого.
Совершенно потеряв голову и не видя больше своей сестры, спрятавшейся за какой-то портьерой или забившейся под какой-то стол, г-жа Кампан подумала, что найдет ее в комнате на антресолях. Она торопливо поднялась в эту комнату, вообразив, с чисто женским самообманом, что для их общего спасения им важно не расставаться, однако на антресолях застала лишь двух своих горничных и гайдука королевы, отличавшегося исполинским ростом.
Хотя страх и лишил г-жу Кампан способности рассуждать, при виде этого человека она поняла, что настоящая опасность угрожает ему, а не ей.
— Бегите, да бегите же, несчастный! — крикнула она ему. — Выездные лакеи и наши слуги уже далеко… Бегите! Время еще есть…
Гайдук попытался подняться, но снова рухнул на кровать, на которой он сидел, и промолвил:
— Увы, не могу! Я умираю от страха!
Как только он произнес эти слова, на пороге появилась толпа разъяренных, пьяных, обагренных кровью людей; они набросились на несчастного гайдука, который через мгновение превратился в одну сплошную рану. При виде этого зрелища г-жа Кампан бросилась к маленькой служебной лестнице, и следом за ней побежали обе горничные. Заметив убегающих женщин, несколько убийц кинулись вдогонку за ними и вскоре настигли их. Горничные упали на колени и, хватая руками клинки сабель, взмолились о пощаде. Остановленная на бегу, г-жа Кампан почувствовала, что какая-то грубая рука хватает ее сзади за платье, и увидела, как над головой у нее разящей молнией сверкнул клинок сабли; она уже охватила мысленным взглядом тот короткий миг, что отделяет жизнь от вечности и, каким бы коротким он ни был, вмещает целый рой воспоминаний, как вдруг с нижнего марша лестницы, по которой она уже спустилась на несколько ступеней, донесся повелительный голос:
— Что вы там наверху делаете?
— А что такое? — ответил убийца, чью работу внезапно прервали.
— Женщин не убивайте, слышите? — продолжил тот же голос снизу.
Госпожа Кампан стояла на коленях; сабля, как мы сказали, уже была занесена над ее головой, и бедняжка предчувствовала боль, которую сейчас ощутит.
— Вставай, мерзавка, — обратился к ней палач, — нация дарует тебе пощаду!
Госпожа Кампан поднялась, бледная и еле стоящая ногах, как если бы встала из могилы, после чего в качестве всей мести — хотя, по правде сказать, всякая месть против несчастных женщин была несправедливой — так вот, в качестве всей мести победители заставили их залезть на банкетки, помещенные у окон, и кричать «Да здравствует нация!».
Что же касается других женщин, которых г-жа Кампан покинула, отправившись на поиски сестры, то они спаслись благодаря тому, что принцесса Тарантская приняла меру предосторожности, открыв дверь.
— Господа, — сказала одна из них, идя навстречу убийцам, вместо того чтобы бежать от них, — неужели у вас нет жалости к несчастным служанкам?
С ног до головы обагренные кровью, эти люди переглянулись, а затем один из них произнес:
— Черт побери! А ведь она права, эта женщина; надо спасти и ее, и ее подруг!
И они поклялись развести женщин целыми и невредимыми по домам, и сдержали слово.
Таким же образом избежал гибели и г-н Лемонье, лейб-медик короля.
Во время атаки на дворец он не выходил из своего кабинета; после того как дворец был захвачен, он не попытался ни бежать, ни даже сменить одежду; несколько мятежников, с окровавленными по локоть руками, постучали в его дверь. Он спокойно пошел открывать.
— Что ты тут делаешь? — спросили они. — Больно ты спокоен!
— Я спокоен, потому что нахожусь на своем посту и исполняю свой долг, — ответил старик.
— А какую должность ты занимаешь во дворце?
— Я лейб-медик короля.
— И ты не боишься?
— А чего мне бояться? В своей жизни я не делал ничего, кроме добра; почему мне должны причинить зло?
— Ну, ну! А ты славный малый! Но здесь ты в опасности, ведь те, что придут после нас, могут спутать тебя с аристократами, которых мы теперь отправляем на тот свет; тебе надо покинуть дворец.
— Именно этого я и желаю.
— А куда ты хочешь идти?
— К Люксембургскому дворцу.
— Идем с нами и ничего не бойся.
И они провели его среди леса пик и штыков, на одни из которых были нанизаны окровавленные сердца, а на другие — отрезанные головы.
— Друзья, — кричали они, идя впереди него, — пропустите этого человека! Он лейб-медик короля, но славный малый и ничего не боится.
И они довели его таким образом до Сен-Жерменского предместья, куда он пришел целым и невредимым.
Примерно в это же время король, сидя вместе со всей королевской семьей в ложе «Стенографа», подписал приказ для г-на Дюрлера, который мы привели выше и который предписывал швейцарцам сложить оружие и вернуться в казармы.
Законодательное собрание, куда король пришел в поисках поддержки, не утаивало от самой себя своего положения: это была слабость, притворяющаяся силой и защищающая монархию, которая была еще слабее, чем она сама; Собрание позволило, чтобы помимо него установилась другая власть; этой другой властью была Коммуна. Взяв в свои руки восстание, как крепкий мастеровой берется за рукоятку топора, Коммуна нанесла им удар одновременно по законодательной власти и по власти исполнительной, и от этого удара Законодательное собрание пошатнулось, а монархия рухнула.
Законодательное собрание пошатнулось, ибо оно дважды пыталось взять под защиту жертв этого кровавого дня, и дважды оказывалось бессильным: утром оно пыталось спасти Сюло в кордегардии на террасе Фельянов, а в полдень — швейцарцев на площади Людовика XV, но, несмотря на эту защиту, и Сюло, и швейцарцы были зверски убиты.
Ну а теперь оно само находилось под угрозой; вся эта возмущенная, разъяренная толпа окружила его и вопила:
— Низложение! Низложение!
Собрание катилось под откос, и ему следовало принять одно из двух решений: затормозить или продолжить катиться вниз.
Оно не остановилось в этом падении.
Немедленно собралась комиссия. Большинство в ней составили жирондисты. Совещались они под дулом пушки, а это означает, что совещание было недолгим. Покинув на время Законодательное собрание, Верньо передал председательство Гаде, чтобы жирондистская партия по-прежнему оставалась хозяйкой положения, взялся за перо и составил указ о временном отрешении короля от власти.
Затем Верньо возвратился в Законодательное собрание: он был мрачен и подавлен; будучи честным человеком, он не хотел скрывать ни своей печали, ни своей подавленности, ибо этим в последний раз давал королю свидетельство своего уважения к королевской власти, в последний раз давал гостю свидетельство своего уважения к правилам гостеприимства.