Страница 6 из 130
В три часа пополудни виселица была установлена, и позорная телега уже ожидала у ворот Шатле осужденного.
Маркиз поднялся в нее в одной рубахе, с непокрытой головой и босой. В руках он держал свечу из желтого воска, а на шею ему уже была накинута веревка, с помощью которой его должны были повесить.
Конец веревки держал палач.
Когда телега подъехала к собору Парижской Богоматери, осужденный сошел с нее и встал на колени.
Едва он сделал это, двери церкви распахнулись настежь, и с площади можно было увидеть нижнюю часть главного алтаря, освещенного множеством свечей.
Секретарь Шатле приготовился зачитать приговор, но Фаврас взял его из рук секретаря и прочел вслух.
Затем, закончив чтение, он твердым голосом произнес:
— Готовясь предстать перед Господом, я прощаю тем, кто вопреки своей совести обвинил меня в преступных замыслах. Я любил короля и умру, оставаясь верным этому чувству, но никогда не было у меня ни возможности, ни желания употребить насильственные меры против установленного недавно порядка. Мне известно, что народ громогласно требует моей смерти. Ну что ж, раз ему нужна жертва, я предпочитаю, чтобы его выбор пал на меня, нежели на какого-нибудь слабодушного невинного человека, которого предвидение незаслуженной казни повергло бы в отчаяние. Мне предстоит умереть осужденным за преступления, которые я не совершал.
Затем, поклонившись алтарю, видневшемуся в глубине церкви, он твердым шагом направился к телеге.
По прибытии на Ратушную площадь, когда осужденный оказался перед орудием казни, вид которого мог породить в нем новые мысли, его, согласно обычаю, препроводили в помещение, чтобы он сделал там последние признания.
Однако маркиз де Фаврас был не из тех людей, кому страх развязывает язык. Его письменное заявление, а лучше сказать, его предсмертное завещание, которое принял из его рук Жан Никола Катрмер, королевский советник Шатле, и которое было напечатано несколько дней спустя, являет собой образец достоинства.
После того как это заявление было продиктовано, Фаврас взял перо из рук секретаря и исправил три сделанные им орфографические ошибки.
Когда он снова появился на ступенях Ратуши, все захлопали в ладоши, как это происходило при его появлении у выхода из Шатле и у собора Парижской Богоматери.
Казалось, что такое свидетельство радости народа не сердило его и не удручало; по виду он был совершенно спокоен.
Тем не менее уже темнело, и на Гревской площади развешали осветительные плошки; их поместили даже на виселице, огненный силуэт которой вырисовывался в темноте.
Фаврас твердым шагом двинулся к лестнице; в ту минуту, когда он подошел к ней, кто-то крикнул:
— Давай, маркиз, прыгай!
Фаврас остался равнодушным к насмешке, как прежде проявил равнодушие к оскорблению, и лишь у подножия виселицы произнес, возвыся голос:
— Граждане, я умираю невиновным! Молитесь за меня Богу!
На второй ступени лестницы он остановился и таким же твердым и громким голосом повторил:
— Граждане! Прошу вас помочь мне своими молитвами… Я умираю невиновным!
Наконец, вступив на последнюю ступеньку, он в третий раз воскликнул:
— Граждане, я невиновен! Молитесь за меня Богу!
Затем, обращаясь к палачу, он промолвил:
— Исполняй свою обязанность!
Как только Фаврас произнес эти слова, палач толкнул его, и тело маркиза закачалось в воздухе.
Толпа же кричала «бис!».
Ненависть народа к аристократии была огромной, и ему было явно недостаточно, что невиновного аристократа повесили всего один раз.
Когда казнь завершилась, тело маркиза отдали сьеру Маи, барону де Кормере, и сьеру Маи де Шитне, его братьям. Однако им пришлось выдержать страшную борьбу. Народ хотел протащить по улицам тело маркиза, как он это проделал с телами Флесселя и де Лоне.
Маркиза поспешно похоронили в церкви Сен-Жан-ан-Грев, в то время как национальная гвардия сдерживала у дверей церкви толпу.
Одна из фраз в памятной записке Фавраса служит страшным обвинением против графа Прованского.
Вот эта фраза:
«Я не сомневаюсь в том, что какая-то невидимая рука присоединилась к моим обвинителям, чтобы преследовать меня. Но это не столь уж важно! Мне назвали этого человека, и мой взор последует за ним повсюду: он выступил моим обвинителем, и я не жду с его стороны угрызений совести. Бог-отмститель возьмет меня под свою защиту, по крайней мере я на это надеюсь, ибо никогда, никогда преступления подобного рода не остаются безнаказанными».
Маркиза де Фаврас, заключенная в тюрьму Аббатства, оставалась там вплоть до казни мужа, хотя против нее самой не было выдвинуто никаких обвинений.
Выше мы выделили слово «повешение».
И в самом деле, повешение дворянина стало большим новшеством; оно явилось проведением в жизнь указа Национального собрания, датированного 21 января 1790 года и провозгласившего всеобщее равенство в отношении казни.
Это заседание Национального собрания было достаточно любопытным для того, чтобы мы посвятили ему несколько строк.
III
Заседание 21 января 1790 года. — Дюпор и Робеспьер. — Доктор Гильотен. — Его машина. — Смех в Национальном собрании. — Песенка. — Попурри. — История гильотины. — Древность подобного устройства. — Маршал де Монморанси. — Указ от 3 июня 1791 года. — Смертные казни. — Триумф Гильотена. — Отмена права помилования. — Утро 17 апреля 1792 года. — Пинель, Кабанис. — Подрядчик Гидон. — Сансон. — Господин Парижский. — Доктор Луи. — Гражданин Жиро. — Три трупа. — Все рукоплещут неудачно закончившемуся испытанию. — Первый человек, казненный на гильотине. — Людовик XVI вносит исправление в ее механизм.
«НАЦИОНАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ.
Заседание 21 января 1790 года.
После передачи патриотических даров беднякам и зачтения приветственных обращений, среди которых выделялось то, что было составлено патриотически настроенными гражданами Гренобля, депутаты заслушали доклад в отношении таможенных пропускных свидетельств, каковые Собрание не сочло уместным обсуждать.
Затем возобновились прения по поводу внесенной г-ном Гильотеном резолюции о смертных казнях, и были утверждены следующие положения.
Наказуемые действия одного и того же вида должны караться казнью одного и того же вида, каковы бы ни были положение и звание виновных.
Поскольку наказуемые действия и преступления носят личный характер, казнь виновного и позорящие приговоры в отношении кого-либо не приносят никакого позора его семье. Честь тех, кто принадлежит к ней, никоим образом не запятнана, и все они по-прежнему должны быть допущены к любого рода профессиям, должностям и чинам.
Решение о конфискации имущества приговоренного не может быть принято ни в коем случае.
Тело казненного передадут его семье, если она потребует этого. В любом случае будет позволено похоронить его обычным порядком, и ни в какие реестры не будут внесены записи о роде его смерти». («Парижские революции» Прюдома. — Заседание 21 января 1790 года, в четверг.)
Разве не любопытно, что именно 21 января 1790 года было провозглашено всеобщее равенство в отношении смертной казни, равенство, которому король, одобривший и подписавший этот указ, был вынужден подчиниться три года спустя, день в день?
Разве не любопытно также, что двумя депутатами, восставшими против смертной казни, были Дюпор и Робеспьер?
Свое мнение эти ораторы обосновывали следующим образом:
1° общество не имеет права предавать смерти ни одного из своих членов, каким бы преступным и опасным он ни был;
2° смертная казнь не является самым тяжелым из всех наказаний.
Что же касается способа, каким следует совершать смертную казнь, то, по всей вероятности, это надлежит делать с помощью машины, изобретенной доктором Гильотеном.