Страница 52 из 130
И в самом деле, религиозная война вот-вот должна была породить войну гражданскую: за спиной отказавшегося присягать духовенства замаячило Вандейское восстание.
Не нам судить о своевременности указа, требовавшего от священников принять присягу. Мы придерживаемся мнения — и это наше личное мнение, — что религия должна быть непорочной девой, свободной от всяких пут; она нуждается в обеих своих руках, чтобы молиться; Господь сотворил эти руки для того, чтобы она могла молитвенно сложить их на своей груди или простереть над народами.
Указ превращал священников, отказавшихся принять присягу, в мятежников, тех, кто ее произнес, — в их гонителей, а одних и других — в политических деятелей. В итоге те, кто прежде появлялся на эшафотах лишь для того, чтобы утешать там умирающих, теперь всходили туда без утешителей.
Те и другие сделали из религии нечто мирское; те и другие превратили церковную кафедру в трибуну, а причащение — в акт преданности королю или повиновения Революции.
В бумагах г-на Паллуа, знаменитого разрушителя Бастилии, о котором мы говорили выше, было найдено следующее письмо, опубликованное в газете «Хроника Парижа» и вызвавшее всеобщее одобрение:
«Я получил Ваше письмо, дорогой брат и славный гражданин, и спешу ответить на него. Да, в воскресенье 6 апреля сего года, перед началом торжественной приходской мессы, я, вознеся Святые Дары, в присутствии всего народа сжег на острие сабли пастырское послание бывшего архиепископа Парижского, присланное мне из Шамбери по почте и датированное 7 февраля; в этом послании он обзывает нас, то есть меня и всех прочих священников его епархии, принесших клятву верности нации, святотатцами, самозванцами, раскольниками, еретиками, протестантами и кальвинистами и, опираясь на свои мнимые полномочия, лишает нас права исполнять священнические обязанности и отменяет все заключенные в его отсутствие браки, а также все дарованные за это время отпущения грехов. Перед началом торжественной воскресной мессы, держа в руке саблю, я тоже принес гражданскую присягу… Я не раскаиваюсь, славный брат и гражданин, в том, что сжег упомянутое пастырское послание, от всего сердца и от всей души выкрикивая, пока оно горело на острие мой сабли, слова: „Да здравствует нация! Да здравствует закон! Да здравствует король! Да здравствует вовеки гражданская конституция, принятая в качестве закона августейшим Национальным собранием, продиктованная и внушенная Святым Духом и одобренная королем!“
То, что я имел честь сообщить Вам, является чистой правдой. Впрочем, если у Вас есть сомнения по поводу этого события, то все мои прихожане, будучи его свидетелями, подтвердят сказанное мною. Ради нации, дорогой брат, я в качестве гренадера полка Короны проливал свою кровь в войнах с Ганновером и Германией и в различных сражениях получил четыре ранения; как награду за мои ранения король Людовик XVI пожаловал мне пенсию в пятьдесят ливров из своей королевской казны. Вот уже шестнадцать или семнадцать лет я служу приходским священником в Водерлане; в течение нескольких лет я состоял викарием в Гонессе; короче, дорогой брат и славный гражданин, всю свою жизнь я, с саблей в руке, был и буду искренне и братски предан Вам, королю и нации. ПОНТЬЯН ЖИЛЛЕ, штатный кюре Водерлана и пенсионер короля».
Скажите, кто из них лучше как гражданин: этот конституционный приходский священник, который сжег на острие своей сабли пасторское послание архиепископа, или этот строптивый архиепископ, который эмигрировал, чтобы привести с собой врага?
Доклад Галлуа и Жансонне, содержавший предсказание будущей Вандейской войны, превосходно сделанный, спокойный и бесстрастный, был проникнут скорее терпимостью, нежели суровостью. Составлен он был на основании заметок, которые предоставил Дюмурье, командовавший в то время войсками на западе страны.
Обсуждение доклада было совершенно откровенным. Фоше потребовал, чтобы в качестве единственного наказания тем священникам, что не подчинились государственному закону, им прекратили платить жалованье.
Дюко, призвав к терпимости, выступил против этого предложения.
Вслед за дискуссией по поводу священников началась дискуссия по поводу эмигрантов.
Эмигранты, будучи второй партией, враждебной нации, наделали в то время много шуму. Невзирая на циркулярное послание короля, повелевавшего им вернуться во Францию, число их возрастало устрашающим образом. Уже двести тысяч эмигрантов пересекли границу, и они мало того что не возвращались, но и, в знак презрения, посылали веретёна тем, кто остался во Франции.
Кое-кто даже получил следующее циркулярное послание:
«Сударь!
От имени Месье, регента королевства, вам повелевается отправиться в… 30-го числа сего месяца. Если вы не имеете денежных средств, необходимых для того, чтобы предпринять эту поездку, вам следует явиться к г-ну ***, который выдаст вам сто ливров. Должен предупредить вас, что если вы не отправитесь в указанное место в предписанное время, то будете лишены всех привилегий, которые завоюет себе французское дворянство».
Двадцатого октября Петион поднял вопрос об эмигрантах, подобно тому как прежде Фоше поднял вопрос о священниках. Петион поднял его даже выше, чем от него можно было ожидать: он потребовал усматривать различие между эмиграцией вследствие ненависти и эмиграцией вследствие страха. Подобно Мирабо, к памяти которого он воззвал, Петион потребовал не закрывать границы королевства и заявил, что государство сделается тираническим, если будет препятствовать выезду из него гражданам, не желающим оставаться в нем. Однако в то же самое время он потребовал перестать выплачивать пенсионы тем, кто вооружался против нас, подобно тому как Фоше потребовал перестать платить жалованье священникам, отказавшимся принести присягу. Он предложил исполнять изданный Учредительным собранием указ, в соответствии с которым имущество эмигрантов следовало облагать налогом в троекратном размере. Наконец, он настоятельно призвал Законодательное собрание проявить суровость по отношению к главарям эмигрантов, в том числе самым высокопоставленным и наиболее виновным.
Этот последний пункт прямо указывал на принца де Ламбеска, принца де Конде, графа д'Артуа и графа Прованского.
Впрочем, графу Прованскому было уделено особое внимание.
Тридцатого октября Законодательное собрание издало направленный против него указ:
«Луи Жозеф Станислас Ксавье, французский принц!
Национальная ассамблея от имени французской конституции (часть III, глава II, раздел III, статья II) предъявляет Вам требование вернуться в королевство в двухмесячный срок, отсчитываемый с сего дня; в противном случае и по истечении указанного срока Вы утратите Ваше вероятное право на регентство».
В ответ на это эмигранты обнародовали следующее воззвание:
«Члены так называемой Национальной французской ассамблеи!
Благоразумие, в силу части I, главы I, раздела I, статьи I незыблемых законов здравого смысла, предъявляет вам требование опамятоваться в двухмесячный срок, отсчитываемый с сего дня; в противном случае и по истечении указанного срока вы будете считаться отрекшимися от вашего права на звание разумных существ и впредь вас будут расценивать исключительно как взбесившихся безумцев, место которым в сумасшедшем доме».
Кроме того, однажды утром обнаружился следующий плакат, развешанный на всех улицах Парижа:
«От имени французских принцев королевской крови, ныне пребывающих в Кобленце и Вормсе.
Сим доводится до всеобщего сведения, что, возмущенные преступной дерзостью лиц, заседающих в манеже Парижа, принцы приносят жалобу на указ против них, изданный 8-го числа нынешнего месяца, Господу, королю и собственным шпагам, будучи уверены, что добрые люди сего города непричастны к этому оскорблению».
Патриоты, со своей стороны, отвечали эмигрантам тем, что высмеивали их в песенках и карикатурах. Вот куплет, который распевали в театре Мольера, в водевиле «Возвращение папаши Жерара на свою ферму», и повторяли на бис каждый вечер.