Страница 50 из 130
Вот почему, придя туда, он застал пресловутый указ об упразднении титулов «государь» и «ваше величество» уже готовым, а когда он стал искать там свой трон, то вместо него обнаружил простое кресло, поставленное слева от председателя.
Слева, понимаете? Не справа, а именно слева!
Колоссальное снижение стоимости ценных бумаг дало знать о страхе, который подобный шаг вселил в конституционалистов, ибо почти у всех этих людей богатство заключалось в земельной собственности и государственных рентах. К тому же многие из них были не только красноречивыми демагогами, но и биржевыми игроками и спекулировали одновременно государственными ценными бумагами и личными капиталами короля.
Тем временем все эти красавцы-офицеры национальной гвардии, все эти молодые дворяне с новыми эполетами и сверкающими мундирами лишились своего командира. Красавец Лафайет — Блондинчик, как его называли королева и Марат, — красавец Лафайет и все его окружение были вынуждены подать в отставку.
Главнокомандующего национальной гвардией больше не было: командовать ею должны были поочередно командиры шести дивизий.
То же самое произошло с Байи, мэром, представлявшим интересы конституционалистов, подобно тому как Лафайет был генералом, представлявшим интересы аристократов: Байи подал в отставку.
Лафайета сменил Сантер, на смену Байи пришел Петион.
Две эти замены ясно говорили о том, что общество полностью вступило в Революцию.
Погодите, это еще не все.
Манюэль был назначен прокурором-синдиком Парижской коммуны,
Дантон стал его заместителем,
Тальен и Бийо-Варенн заседали в общем совете Коммуны,
Робеспьер получил должность общественного обвинителя.
И потому отставку Байи высмеивали в песенках; подразумевалась, что это его жена поет вот такую песенку:
Коко! Очки скорей надень:
Вдали ты видишь эту тень?
Гроза идет на нас стеной,
Боюсь остаться я вдовой!
Париж покинем поскорей
И спрячемся от глаз людей!
Мы от грозы приют найдем
И в нем укроемся вдвоем,
Мы заберемся далеко,
Найти нас будет нелегко,
И так спасемся мы, Коко!
Я уложу тряпичное добро,
А ты уложишь серебро.
От сборов городских в казну
Оставим горсточку одну.
Покинем милый наш дворец,
Лакеев рассчитаем под конец,
И мэра шарф, что так тебе к лицу,
Мы новому оставим гордецу,
А заодно твое короткое манто,
Его носил ты как никто,
И так спасемся мы, Коко!
Тем не менее, несмотря на все эти вредоносные для нее начала, могущество королевской власти было во Франции столь велико, что, когда Людовик XVI явился в Законодательное собрание, которое он заставил ждать его целых три дня, раздались дружные аплодисменты и из всех уст вырвалось: «Да здравствует король!»
— Я нуждаюсь в вашей любви, — заявил Людовик XVI.
И все Законодательное собрание ответило единодушным возгласом:
— И мы тоже, мы тоже нуждаемся в вашей любви, государь!
Депутаты забыли, что они совсем недавно проголосовали за то, чтобы впредь не называть короля государем.
Однако события, готовившиеся за пределами Франции, сразу же отвлекли внимание новой ассамблеи, и все взгляды обратились к загранице.
Дело в том, что там велась огромная работа, там давала о себе знать огромная смута.
Франция чувствовала это инстинктивно: начиная с 1789 года она нуждалась в оружии, брала ружья везде, где могла найти их, а если не находила, то выковывала пики.
Поскольку конституция была принята, а король снова находился в Тюильри, относительное спокойствие, восстановившееся благодаря этому внутри страны, позволило революционному духу дать себе отчет в создавшейся ситуации.
Ситуация была запутанной, и запутанной прежде всего из-за присутствия короля в Париже.
Если бы Людовику XVI позволили бежать, ситуация значительно прояснилась бы.
Роялистская партия, разгромленная, а точнее, покинутая, устремилась бы за границу вслед за королем. Людовик XVI присоединился бы к графу Прованскому, графу д'Артуа, принцу де Конде и эмигрантам; создалась бы коалиция и началась бы война с иностранными государствами, но гражданской войны, вероятно, не было бы.
Именно король своим присутствием сделал эту гражданскую войну жестокой, яростной и беспощадной.
Не будь короля, мы не имели бы ни 10 августа, ни 2 и 3 сентября, ни 21 января.
Кроме того, люди инстинктивно ощущали, что все короли оскорблены в лице Людовика XVI. Народ, наложив в Варение руку на короля, наложил руку на всех европейских монархов. В лице Людовика XVI все короли стали пленниками. Повсюду народы были рабами своих королей. Разве можно было помыслить, что короли допустят, чтобы один из них оставался узником собственного народа?
Карикатура того времени изображает императора, наносящего визит своему зятю, который находится в железной клетке и сидит за столом, держа в руке перо.
— Что это вы тут делаете, зятек? — спрашивает его император.
— Даю свою санкцию, — отвечает король.
Вот почему, когда вслед за возвращением короля в Париж пришло письмо г-на де Буйе, который не только брал на себя ответственность за бегство короля, что показывало его человеком преданным, но и угрожал Франции, угрожал Национальному собранию, угрожал Парижу, где он обещал не оставить камня на камне, эта угроза вначале вызвала неудержимый смех, а затем повлекла за собой противодействие иностранному духу, и из всех уст вырвалось слово война.
— Война против Европы!
— Да чего уж там, война против всего мира, если нужно!
После чтения этого письма все встрепенулись, пришли в движение, стали вооружаться.
Марсель настойчиво призывает идти маршем на Рейн; весь Север и весь Восток, от Гренобля до Живе, ощетиниваются оружием. В Арси, из проживающих там десяти тысяч мужчин, в поход готовятся выступить три тысячи, а в такой, к примеру, деревне, как Аржантёй, — все поголовно; в Бордо воодушевление ничуть не меньше, и Жиронда пишет: «Я не посылаю, я иду».
Наконец, в декабре 1791 года издается указ о создании добровольческой национальной гвардии; он рекрутирует волонтеров на срок в один год и содержит следующую угрозу наказания: «Те, кто оставит службу ранее одного года, будут на десять лет лишены чести быть солдатами».
Так что же стало с тем великим страхом, какой наши крестьяне испытывали перед военной службой?
Он превратился в воодушевление.
Дело в том, что раб стал человеком; дело в том, что крестьянин стал собственником; дело в том, что он понимал: ему есть что защищать; дело в том, что та земля, в которой он копался, сгорбившись под палящими лучами солнца, из мачехи, какой она была, становилась настоящей матерью.
Вот мы и подошли к началу 1792 года; мы подошли к нему, подняв, перед лицом королей и народов, девическую вуаль, покрывающую нашу свободу; словно античная Паллада, это дева с безмятежным взором, но с оружием в руке.
Ее безмятежный взор — для успокоения народов, ее вооруженная рука — для устрашения королей.
Эту богиню, которая, подобно Афине, вышедшей из головы Зевса, вышла из головы Франции — ибо сотворили эту юную деву Руссо, Вольтер и Монтескьё, — еще нельзя упрекнуть ни в каком бесчинстве. Убийства 19 июля, убийства 6 октября, убийства 17 июля — это отдельные случаи, за которые она не несет ответственности; брызги крови, пролитой до этого времени, не замарали ее девичьего платья.