Страница 41 из 130
И вместе с двумя своими коллегами он решил, что впредь у королевской кареты не будет никакого другого эскорта, кроме кавалерийского.
Выдвинутый им предлог состоял в том, что за ними может быть устроена погоня и потому крайне важно ехать быстро.
В действительности же он хотел сократить время, проведенное в пути и, следовательно, проведенное под палящим солнцем.
На третий день королевская семья прибыла в Мо и расположилась в епископском дворце, который одновременно является и дворцом Боссюэ.
Прошло чуть более столетия с тех пор, как прозвучал красноречивый возглас Боссюэ: «Ее королевское высочество умирает! Ее королевское высочество умерла!» Смерть ее королевского высочества герцогини Орлеанской явилась одним из важнейших событий царствования Людовика XIV. Если бы герцогиня Орлеанская умерла в то время, к которому мы подошли, на ее смерть никто не обратил бы внимания.
Это мрачный дворец, достославный осколок былых веков, величественный, как прошлое, величественный и, главное, простой, со своей кирпичной лестницей и садом, ограниченным старыми крепостными стенами; дворец, где еще и сегодня показывают кабинет великого человека; сад, где еще и сегодня показывают аллею падубов, ведущую к этому кабинету.
Здесь мы должны обратиться к рассказам г-жи Кампан и г-на де Валори.
В епископском дворце произошли две беседы с глазу на глаз; г-жа де Кампан рассказывает об одной из них, а именно о беседе королевы и Барнава; Валори рассказывает о другой, а именно о беседе Петиона с королем.
Ни Барнав, ни Петион ничего не говорят об этих беседах; более того, они отрицают, что такие беседы имели место.
Но это еще один повод поверить в то, что они были.
«Петион, — отмечает Барнав, — подчеркнуто посоветовал мне говорить, что на протяжении всего пути мы с ним не расставались».
Если бы Петион и Барнав действительно не расставались, Барнав, вполне естественно, сказал бы об этом без всяких советов.
Так что поверим г-же Кампан, а не Барнаву, г-ну де Валори, а не Петиону.
Королева нашла это место настолько красивым, настолько печальным и, короче, оно настолько пришлось ей по сердцу, что она взяла под руку Барнава и велела показать ей дворец.
Играла ли она перед Барнавом комедию, как делала это с Мирабо? Этого я не знаю.
Они остановились в спальне Боссюэ.
— Ах, ваше величество, — промолвил Барнав, — поскольку случай даровал мне честь оказаться на несколько минут наедине с вами, позвольте мне сказать вам чуточку той правды, какую вам никто никогда не говорит.
Королева ничего не сказала, но она слушала, и это был ее ответ.
— Как плохо защищали ваше дело, — продолжал Барнав, — какое проявили при этом незнание духа времени и гения Франции! Сколько раз я был готов предложить вам свои услуги и пожертвовать собой ради вас!
— Но в таком случае, сударь, что вы посоветовали бы мне?
— Только одно, ваше величество: сделать так, чтобы народ полюбил вас.
— Увы, как мне снискать эту любовь, ведь все кругом стараются отнять ее у меня?
— Ах, ваше величество, уж если я, человек, которого не знал никто, вышедший из безвестности, сумел добиться популярности, насколько же это легче было бы вам, если бы вы предприняли хоть малейшую попытку сохранить ее или завоевать вновь!
В эту минуту объявили, что ужин подан, и разговор их прервался.
После ужина состоялась, в свой черед, беседа короля и Петиона.
Петион отвел короля в сторону и предложил ему — и как только именно его посетила такая великодушная мысль? — устроить побег телохранителям, переодев их в форму национальных гвардейцев.
Кстати, вопреки некоторым рассказам, у троих телохранителей, ехавших на козлах, руки и ноги связаны не были.
Это заявляет г-н де Валори, один из них, и подтверждает Барнав, а уж они-то оба должны были кое-что об этом знать.[8]
Более того, по пути им было предложено — и это опять-таки подтверждает Барнав — сесть в одну из карет кортежа и сменить платье.
Но они проявили своеобразную надменность, сохранив то место и то платье, какие направляли на них гнев народа.
Вернемся, однако, к предложению Петиона.
Это было предложение порядочного гражданина, а главное, человека с честным сердцем; оно показывало, что можно любить народ и одновременно быть милосердным к своему ближнему.
Кто мог предсказать, что будет происходить по возвращении короля в Париж?
Однако король не согласился на это предложение, но не потому, вне всякого сомнения, что ему взбрела на ум бредовая мысль, будто Петион хочет удалить телохранителей, чтобы убить их, а скорее потому, что ничем не желал быть обязанным Петиону.
Настал следующий день, 25 июня; королевская семья возвращалась в Париж после пяти дней отсутствия.
Всего пять дней! Но какая бездна разверзлась за эти пять дней!
Сильный отряд национальной гвардии Парижа, находившийся под командованием Матьё Дюма, ожидал короля в столице и должен был обеспечить его въезд в город.
Эта мера предосторожности была принята для того, чтобы с беглецами не произошло какого-нибудь несчастья.
Кроме того, повсюду были развешаны афиши, гласившие:
«КТО СТАНЕТ ПРИВЕТСТВОВАТЬ КОРОЛЯ,
БУДЕТ БИТ ПАЛКАМИ.
КТО ОСКОРБИТ ЕГО,
БУДЕТ ПОВЕШЕН».
Вполне можно было въехать в город по улице Сен-Мартен и даже так и нужно было сделать, однако следовало дать удовлетворение народу.
Так что кортеж обогнул Париж и въехал в столицу по Елисейским полям.
Впрочем, этот широкий проспект, где никакие непредвиденные обстоятельства не были возможны, и эта прямая дорога вызывали, вероятно, куда меньшие опасения, чем тесные, изобилующие различными препятствиями улицы, по которым нужно было бы проехать, следуя по улице Сен-Мартен, бульварам и улице Ришелье.
К тому же улица Сен-Мартен стала печально знаменита после страшного убийства Бертье.
В королевской берлине все сохраняли свои места: король и королева сидели по углам; в крайнем случае, забившись в глубину кареты, они еще могли укрыться от взглядов толпы.
Господин Матьё Дюма, командовавший эскортом, использовал все возможные средства, чтобы уменьшить опасность. Это были охранявшие берлину гренадеры, чьи меховые шапки почти закрывали ее окна; два гренадера, помещенные, как мы уже говорили, слева и справа от телохранителей, и, наконец, цепь конных гренадер, окруживших карету вторым кольцом.
Стояла удушливая жара; тяжелая берлина тащилась медленно и скорбно, словно похоронная колесница; эскорт поднимал облако пыли, делая воздух почти непригодным для дыхания. Королева несколько раз откидывалась назад с криком, что она задыхается. Король просил вина и пил его. Солнце, отражавшееся в двух тысячах штыков, одновременно ослепляло и обжигало. Толпа заполнила мостовые, деревья, крыши — она была повсюду, следя за кортежем своим огненным взором и издавая глухой гул, подобно морю, собирающему силы к буре, но страшнее этого гула было то, что никто в толпе не обнажал голову, а национальные гвардейцы, выстроившиеся в две шеренги от заставы Звезды до Тюильри, держали ружья прикладом вверх, как это делают в дни траура.
Да это и в самом деле был траур, безмерный траур, траур по семивековой монархии.
Глаза у статуи, стоявшей на площади Людовика XV, оказались завязаны платком.
— И что хотели символизировать этим? — спросил Людовик.
— Слепоту монархии, — ответил Петион.
Во время пути, невзирая на эскорт и его командира, невзирая на афиши, запрещавшие оскорблять короля под страхом быть повешенным, народ несколько раз разрывал цепь гренадер, слабую и бессильную защиту против той стихии, что не знает преград и зовется толпой; когда эта волна накатывалась, королева видела, как у окна кареты внезапно появлялись люди с уродливыми лицами, извергавшие беспощадные угрозы; как-то раз она была настолько испугана этим зрелищем, что опустила оконные занавески. Тотчас же послышались крики десятка безумцев: