Страница 34 из 130
Тем временем гусары братались с народом, чокаясь с собравшимися людьми и выпивая с ними из одной бутылки.
Было почти три часа утра.
Офицеры, которых король переадресовал к королеве, не смели более настаивать.
Как раз в этот момент вернулись члены муниципального совета, произнеся следующие страшные слова:
— Народ категорически против того, чтобы король снова отправлялся в путь, и решено послать в Париж курьера, дабы получить указания Национального собрания.
Вот так разрешилась тяжба между монархией и народом, и случилось это в маленьком провинциальном городке, в жалкой бакалейной лавке.
Указаниям Национального собрания предстояло взять верх над приказами короля.
Однако г-н де Гогела еще надеется; возможно, этот народ, от имени которого все говорят, менее взыскателен, чем это все утверждают; возможно, его гусары образумились: какое им дело до нации, разве они не немцы?
У этого молодого человека железное сердце; он один выходит на улицу и видит идущего навстречу ему Друэ.
— Вы намереваетесь похитить короля, — говорит ему тот, — но, клянусь вам, вы получите его только мертвого!
В двух противоположных лагерях нашлись два сердца равного закала.
Не ответив ни слова, Гогела садится на лошадь и подъезжает к королевской карете.
Карета стоит в окружении отряда национальной гвардии, которым командует какой-то майор.
— Не подходите, — кричит г-ну де Гогела майор, — иначе вам несдобровать!
Гогела вонзает шпоры в брюхо своей лошади и бросается к карете.
Раздается несколько выстрелов: две пули задевают его, и к его первой ране добавляются две новые.
К счастью, раны эти легкие; тем не менее одна из этих пуль, расплющившись о ключицу, заставляет его выпустить поводья из рук, после чего он теряет равновесие и падает с лошади; национальные гвардейцы полагают, что он убит, и расходятся. Гогела поднимается, бросает последний взгляд на своих гусар, которые стыдливо отворачивают глаза, и возвращается в комнату, где удерживают королевскую семью, но ни слова не говорит о только что предпринятой им попытке.
Зрелище, представшее ему в этой комнате, было удручающим: король выслушивал членов муниципального совета; королева, совершенно сломленная, сидела на скамеечке, стоявшей между двумя ящиками со свечами, и молила жену бакалейщика — она, высокомерная австриячка, надменная Мария Антуанетта!
Она молила.
— Вы ведь мать, сударыня, — говорила она ей, — не надо видеть во мне королеву, увидьте во мне женщину, увидьте мать, подумайте о том, как я должна тревожиться в этот час за моих детей, за моего мужа!
Но та, которую она молила, отвечала ей с обывательским и неприкрытым эгоизмом, с каким королеве довелось соприкоснуться впервые.
— Я хотела бы быть полезной вам, но, черт побери, если вы беспокоитесь за короля, то я должна беспокоиться за господина Соса. Всякая жена о своем муже печется.
И в самом деле, какая страшная вина лежала бы на бакалейщике из Варенна, если бы он позволил королю уехать.
Впрочем, даже если бы он захотел так поступить, было уже слишком поздно, и он уже не мог сделать этого.
Поднялась людская волна: на протяжении всей ночи народ беспрерывно прибывал и, словно океан, со зловещим гулом подступал к городским стенам.
Король словно обезумел.
Офицер, командовавший первым постом после Варенна, г-н Делон, примчался, услышав голос набата, и, выяснив, что происходит, добился разрешения пройти к королю. Он заявил Людовику XVI, что г-н де Буйе, вне всякого сомнения, придет ему на помощь, как только обо всем узнает. Однако король, казалось, не слышал его, и г-н Делон, трижды повторив одну и ту же фразу, так и не добился ответа. Наконец, проявляя настойчивость, он воскликнул:
— Государь, вы не слышите меня?! Я прошу ваше величество сказать, какие приказы мне следует передать господину де Буйе.
Король, с видом человека, очнувшегося от сна, встряхнул головой и посмотрел на г-на Делона.
— Я больше не даю приказов, сударь, — промолвил он, — я пленник. Скажите господину де Буйе, что я прошу его сделать для меня все возможное.
Тем временем настал рассвет; на улице слышались крики: «В Париж! В Париж!» Короля попросили показаться в окне, чтобы успокоить толпу.
Он подошел к окну, открыл его и показался людям. Все это он проделал машинально, как автомат, не рассуждая и не произнося ни слова.
Велико же было удивление этой толпы, когда она увидела, что король может быть бледным, толстым, бессловесным человеком с тусклыми глазами, в куцем паричке и лакейском сером сюртуке.
— О Боже! — восклицали все, отворачиваясь от этого зрелища.
И тут всех этих людей охватила жалость; из глаз у них потекли слезы, а сердца переполнило сострадание.
— Да здравствует король! — закричали они.
Король… Ну да, все еще король… Но королевская власть, куда делась она?
В доме г-на Соса жила его старая бабушка, женщина лет восьмидесяти, родившаяся в царствование Людовика XIV и верившая в Бога. Она вошла в комнату и, видя двух детей, спавших рядом на одной кровати, на семейной кровати, которая никогда не предназначалась для подобной печальной чести, упала, бедная старушка, на колени и, рыдая, попросила у королевы разрешения поцеловать руки этим невинным младенцам.
Да, это были невинные младенцы, которым предстояло — девочке своей жизнью, а мальчику своей смертью — понести суровую кару за вину своих родителей.
Старуха поцеловала руки спящим детям, благословила обоих и вышла вся в слезах, не в силах выносить подобного зрелища.
Королева, в отличие от детей, не спала.
Когда рассвело, принцесса Елизавета с удивлением посмотрела на нее. Половина прекрасных белокурых волос королевы были седыми.
Другой половине предстояло поседеть в Консьержери, в течение другой ночи, не менее страшной.
Тем временем какой-то курьер галопом мчится из Парижа по дороге на Варенн, от которого его отделяет уже не более двух льё.
Что он намерен делать и кто его послал?
Бросим взгляд на то, что происходило в Париже.
Одна из тех связанных с побегом короля подробностей, от которых щемит сердце, заключается в полнейшем безразличии, проявленном всей королевской семьей к тем, на кого ее бегство бросило тень и кто при этом остался в Париже. Был ли достойным такой поступок со стороны короля, которого называли, а кое-кто и теперь называет добрым королем Людовиком XVI?
Мы не говорим о Лафайете, ибо король воспринимал его как своего врага, своего гонителя, своего тюремщика. Так что обмануть Лафайета было приятным делом.
Тем не менее Лафайет, которого предупреждали со всех сторон, явился к королю и попросил его объясниться начистоту. Лафайет был республиканцем по своим убеждениям, но монархистом по своим чувствам. Если бы король во всем ему признался, то, полагаю, Лафайет скорее помог бы ему бежать, нежели воспрепятствовал бы его бегству.
Но Лафайет не знал о том, что готовилось, и было большой ошибкой, причем со стороны не только современников, но и истории, верить и утверждать, что он был причастен к этому побегу.
Его чересчур сильно ненавидела королева.
В тот день король говорил с ним настолько простодушно, что Лафайет ушел из дворца совершенно успокоенный.
Байи тоже предупредили, причем его предупредила та самая горничная, которая была любовницей г-на де Гувьона, однако Байи, вместо того чтобы поверить ее письменному доносу, проявил странную учтивость и отправил его королеве.
Тем не менее королева считала себя вправе обмануть и Байи, ведь он, подобно Лафайету, был одним из ее врагов.
Однако г-н де Монморен, этот милейший человек, легковерный, как если бы он не был придворным, простодушный, как если бы он не был министром, г-н де Монморен, который, отвечая на вопросы газетчиков и опасения депутатов, написал 1 июня Национальному собранию, что он удостоверяет, «беря на себя ответственность за сказанное и ручаясь своей головой и честью», что король никогда не думал покидать Францию, — уж он-то, признаться, вполне заслуживал того, чтобы его посвятили в планы побега.