Страница 24 из 130
Вторая — дел тех, кто был ему дорог.
Третья — государственных дел.
Прюдом, не жаловавший Мирабо и представлявший народную партию в самых демократических ее формах, признается, что этот последний разговор поражал своим спокойствием, простотой и величием.
«Каждое слово, слетавшее с его умирающих губ, — говорит он, — обнажало душу, чуждую, если так можно выразиться, смертельных недугов его тела; казалось, что этот необычайный человек присутствует при своем собственном разрушении и является всего лишь свидетелем своей кончины».
Прюдом делает еще одно признание, особенно ценное в его устах:
«Говорят, что справиться о здоровье Мирабо приходил королевский паж; опасаться оставалось только одного: как бы король не посетил его самолично; если бы король сделал такое, он более чем на год вновь завоевал бы популярность».
Однако король был далек от того, чтобы поступить так, и человека, который дал бы ему подобный совет, ожидал бы, наверное, плохой прием.
Вскоре Мирабо утратил речь и на вопросы отвечал лишь знаками; тем не менее сознание его оставалось нетронутым; взглядом и движением губ он благодарил окружающих за те заботы, какие они оказывали ему. Когда его друзья склоняли свои лица к его лицу, он, со своей стороны, пытался поцеловать их.
В течение всего этого времени агония умирающего была тихой.
Около восьми часов вечера боли возобновились.
Он сделал знак, что хочет писать.
Ему принесли перо, чернила и бумагу.
Он написал: «Уснуть».
Что означало это слово? Вопрошал ли он вечность, подобно Гамлету? Или, скорее, не напоминал ли он Кабанису о вырванном у него обещании дать умирающему опиум, если его страдания станут невыносимыми?
Скорее всего, да, ибо, видя, что его не понимают, он продолжил писать:
«Пока можно было опасаться, что опиум задерживает влагу в тканях, Вы поступали правильно, не давая его мне, но теперь, когда никаких других средств, кроме неведомого чуда, не осталось, почему бы не испытать это чудо? Можно ли оставлять своего друга умирать на пыточном колесе, да еще, возможно, на протяжении нескольких дней?»
И в самом деле, боли стали настолько сильными, что Кабанис ответил умирающему:
— Хорошо, ваше желание будет исполнено.
Он тотчас же прописал ему успокоительное средство и, поскольку в эту самую минуту в комнату вошел г-н Пти, которого пригласили в качестве его помощника, показал ему рецепт; в нем значился диакодовый сироп, разведенный в дистиллированной воде; г-н Пти одобрил лекарство, но заменил в его прописи дистиллированную воду на простую.
Послали к аптекарю; ждать предстояло всего три минуты, но время в таких случаях измеряется не его длительностью, а страданиями больного; страдания же Мирабо были настолько нестерпимыми, что они вернули ему дар речи.
— О! — вскричал он. — Меня обманывают, обманывают!
— Да нет же, — ответил ему граф де Ла Марк, — вас не обманывают, лекарство сейчас принесут, я сам видел, как его прописали.
— Эх, медики, медики! — воскликнул умирающий.
Затем, повернувшись к Кабанису, он произнес:
— Разве вы не мой врач и не мой друг? Разве вы не обещали избавить меня от страданий подобной смерти? Неужели вы хотите, чтобы я унес с собой в могилу сожаление о том, что оказывал вам доверие?
То были его последние слова; затем, конвульсивным движением повернувшись на правый бок, он поднял глаза к небу и испустил дух.
— Он более не страдает, — промолвил г-н Пти, который уже несколько минут стоял в задумчивости, взирая на эту страшную битву жизни с небытием.
Часы пробили половину девятого вечера.
Накануне, в этот самый час, проснувшись от грохота пушки, Мирабо воскликнул:
— Так похороны Ахилла уже начались?!
Эти слова передали Робеспьеру, и, когда ему стало известно о смерти Мирабо, он с улыбкой, присущей… Робеспьеру, промолвил:
— Что ж, Ахилл мертв, значит, Троя не будет взята.
Как только Мирабо скончался, все следы страдания, угасшего вместе с жизнью, исчезли с его лица, и оно приняло поразительное выражение покоя и безмятежности.
К Мирабо вполне можно было отнести прекрасные слова Лукана: «Seque probat moriens».[6]
Тем не менее Мирабо далеко не был праведником.
Во время его агонии Кабанис получил следующее письмо:
«Сударь!
Я прочитал в газетах, что в Англии были успешно проведены операции по переливанию крови в случае тяжелых заболеваний. Если врачи сочтут такую операцию полезной для спасения г-на де Мирабо, я предлагаю часть моей крови и предлагаю это от всего сердца. То и другое в равной мере чисты. Морне. Улица Нёв-Сент-Эсташ, № 52».
Вечером в день смерти Мирабо народ закрыл все театральные залы.
В одном из соседних домов начался бал, но толпа разогнала танцующих.
На другой день начались споры по поводу того, где следует похоронить Мирабо.
Одни предлагали сделать местом его погребения церковь святой Женевьевы.
Другие — Марсово поле с алтарем Отечества в качестве мемориала.
В итоге выбор остановили на церкви святой Женевьевы; было решено, что она будет именоваться Пантеоном, что Мирабо будет погребен там первым и что на ее фронтоне высекут надпись:
«ВЕЛИКИМ ЛЮДЯМ ОТ БЛАГОДАРНОГО ОТЕЧЕСТВА».
Поистине, до чего же странная вещь — оценки современников.
В 1781 году между отцом и дядей Мирабо состоялся спор, о котором мы рассказывали.
В это время Мирабо по уши в долгах, приговорен к смерти и заочно казнен, да мало ли что еще?
Он бросил свою жену и похитил жену другого человека.
Отец больше не хочет его знать, дядя больше не хочет его знать, и они оба отрекаются от него.
«Этот человек ничтожество, полное ничтожество, — говорит о нем отец. — У него есть вкус, бахвальство, он выглядит деятельным, непоседливым, азартным, он способен быть душой общества и порой проявляет достоинство… Это попугайчик, недоносок, который не отличает возможного от невозможного, стеснительного от удобного, удовольствия от огорчения, работы от отдыха и падает духом, как только встречает сопротивление… Однако из него можно сделать превосходное орудие, ухватив его за рукоять тщеславия».
Такова оценка отца: как видим, она нисколько не приукрашена.
«Это характер, во всех отношениях напоминающий колючего худого ежа… Бороться с ним, это все равно что бороться с чем-то невозможным… Это непоседливый, спесивый, заносчивый, строптивый ум, это злобный и порочный нрав! Его следует отправить в колонии, чтобы он сломал себе там шею!»
Такова оценка дяди: она ничуть не лучше отцовской.
Мы уже знаем, как оценивали его в семье; посмотрим теперь, как оценивали его посторонние.
Через девять лет после того, как отец и дядя письменно высказались по поводу своего сына и племянника, Ривароль говорит:
— Мирабо всего лишь чудовищный болтун!
— Мирабо — негодяй! — говорит д’Амбли.
— Мирабо — сумасброд! — говорит Ла Пуль.
— Мирабо — злодей! — говорит Гийерми.
— Мирабо — убийца! — говорит аббат Мори.
— Мирабо — конченый человек! — говорит Тарже.
— Мирабо — покойник! — говорит Дюпор.
— Мирабо — это оратор, которого чаще освистывали, нежели встречали овациями! — говорит Лепелетье.
— У Мирабо душа изрыта оспой! — говорит Шансене.
— Мирабо надо сослать на галеры! — говорит Ламбеск.
— Мирабо нужно повесить! — говорит Марат.
Второго апреля Мирабо умирает.
И 3 апреля ради него придумывают Пантеон!..
IX
Людовик XVI замышляет побег. — Указ о присяге священников. — Белые лошади. — Портрет Карла I. — Король воспринимает себя как узника. — Побега короля желают две партии. — Король принимает решение об отъезде. — Мнение Северной Семирамиды. — Король обязуется участвовать в крестном ходе. — Шестьсот тысяч ливров, полученные Мирабо. — Ла Марк и Буйе. — Мирабо и Лафайет. — Конные подставы. — Дорожная берлина. — Миллион ассигнатами, предоставленный г-ну де Буйе. — Отъезд назначен на 19 июня. — Господин де Шуазёль получает приказы от короля. — Отъезд задержан на сутки. — Пагубные последствия этой задержки.