Страница 17 из 141
Став министром, г-н де Машо оказался в таких же затруднительных обстоятельствах, как и г-н Орри; его затруднения были даже большими, поскольку с каждым днем денежные запасы уменьшались, а потребности делались все более необузданными. Необходимо было покрывать государственный долг, восполнять дефицит; однако народ был настолько разорен, что привести в порядок финансы какими-либо известными средствами не представлялось возможным. И потому г-н де Машо принял решение прибегнуть к помощи духовенства, дворянства и провинциальных штатов, истинные богатства которых известны не были.
Эти сословия сохранили старинное право самим налагать на себя налоги и платить королю в виде безвозмездного дара лишь определенную сумму, сбор которой, в соответствии с еще одной привилегией, они распределяли между собой по своему усмотрению.
Впрочем, с самого начала нашей национальной монархии было установлено, что короли не являются неограниченными властителями и что народ должен им лишь то, чем он сочтет нужным вознаграждать их, особенно в отношении денег; однако в описываемую эпоху народ представляли только дворянство, духовенство и провинциальные штаты; остальной народ ни во что не ставили, и, тем не менее, как раз на него ложилось бремя всех налогов.
Именно это основополагающее правило явилось впоследствии главной причиной Революции.
И вот, находясь в этих затруднительных обстоятельствах, г-н де Машо отправил на регистрацию Парламентом знаменитый указ о двадцатине.
Герцог Бурбонский, оказавшись в подобных обстоятельствах, потерпел провал со своим указом о пятидесятине, ставшим причиной его опалы. Калонну, предложившему подобную подать под видом местного налога, тоже предстояло потерпеть провал.
По получении этого указа Парламент тотчас же послал к королю трех своих президентов, чтобы подать ему ремонстрацию. Однако вместо всякого ответа король приказал Парламенту зарегистрировать данный указ уже на другой день.
Вернувшись в лоно своей корпорации, три президента сообщили своим коллегам о решении короля, объявившего о своем желании получить от них положительный ответ до двух часов пополудни. Парламент устал от борьбы. Изгнанному Людовиком XIV, изгнанному регентом, ему нисколько не хотелось быть изгнанным Людовиком XV. Было решено, что президент Большой палаты вернется к королю и попросит его проявить сострадание к своему народу, а затем, если король будет настаивать на своем желании, умыть руки, подобно Пилату, и приступить к регистрации указа.
Король отказал посланцу, и Парламент зарегистрировал указ.
Как только он был зарегистрирован, король потребовал осуществить заем в пятьдесят миллионов.
Это дало Парламенту повод обратиться к королю с новыми увещаниями, хотя, как видно, король не обращал на них особого внимания.
Отвечая парламентским чинам, король ограничился следующими словами:
— Господа, на мой взгляд, вы и без того изрядно замешкались с тем, чтобы подчиниться моей воле, и я предупреждаю вас, что дальнейшая задержка может вызвать у меня лишь раздражение.
Однако парламентские чины, обладая на этот раз большим мужеством, заявили, что они не знают, как совместить это новое увеличение государственного долга с указом о двадцатине, предназначение которого состоит в том, чтобы уничтожить его; однако король, находясь в окружении своего почтового совета, ответил им тоном господина, причем господина недовольного:
— Господа, я в достаточной степени выказал доброту и желаю, чтобы моему приказу повиновались сегодня же.
Парламент пришел в замешательство от такого ответа и попросил короля хотя бы указать продолжительность действия указа о двадцатине.
Однако король, раздражаясь все сильнее, заявил:
— Господа, я крайне удивлен, что моему приказу еще не подчинились, и требую, чтобы указ о займе был зарегистрирован завтра же утром. Ступайте!
На другой день Парламент зарегистрировал и этот второй указ.
Оба указа вызвали всеобщее неудовольствие.
Указ о двадцатине рассердил дворянство, духовенство и представителей третьего сословия.
Указ о займе пятидесяти миллионов рассердил народ.
Дворянство, духовенство и представители третьего сословия провинций Артуа, Бургундии, Бретани и Лангедока во всеуслышание жаловались на то, что двор, устанавливая двадцатинный налог на любое имущество, стремился уничтожить их право предоставлять государю безвозмездный дар; подчинившись этому требованию, они оказались не только обременены новой податью, но и, лишенные впредь возможности делать вид, будто дар их приносится добровольно, утратили внешние признаки своих свобод; король, установив эту подать приказным порядком и поручив взимать ее своим чиновникам, действовал в ущерб правам дворянства, духовенства и представителей третьего сословия, обладавших привилегией самим собирать налоги, и таким образом даже остатки прежних свобод французов исчезли полностью.
Это стало причиной возмущения всех сословий государства против кабинета министров.
Провинциальные штаты Бретани собрались на внеочередное заседание; фракцией духовенства руководил епископ Реннский, фракцией дворянства — г-н де Роган.
Королевские комиссары передали волю короля собранию, которое после обсуждения заявило, что в Бретани двадцатинный налог собираться не будет.
Вспомним, что нечто подобное уже происходило в Бретани в годы правления регента.
Вслед за тем начались совещания дворянства, духовенства и представителей третьего сословия, происходившие по отдельности, и в итоге было принято решение обратиться с увещаниями к королю; затем, после того как депутаты всех трех сословий заявили, что никто не должен подавать деклараций о своем имущественном положении, ассамблея прекратила свою работу, невзирая на королевский приказ не покидать Ренн под страхом обвинения в непослушании.
Комиссары, со своей стороны, получили приказ противиться своеволию депутатов в вопросе о податях.
Это то, что касается провинциальных штатов Бретани.
Между тем, когда о двадцатине было объявлено штатам Артуа, они ответили вначале, что подчиняются всему, касающемуся материальной помощи, в которой нуждается король, но просят установить им подати в соответствии со старинными местными обычаями; однако им было отказано в этом.
Тогда они предложили удвоить прежние подати, но с условием, что форма взимания налогов сохранится.
Однако двор ответил им, что у них требуют не увеличения податей, а выяснения, посредством деклараций, имущественного положения каждого частного лица, с целью взимать со всех соразмерно равные налоги и тем самым неукоснительно соблюдать справедливость.
В итоге двор приказал интенданту провинции потребовать подачи этих деклараций. Кое-кто с грехом пополам подал их, и двор, осведомленный о бунте в Бретани и опасавшийся, что бунт может охватить всю Францию, заявил, что доволен этими декларациями, сколь бы ущербными они ни были на самом деле.
Известия о провинциальных штатах Лангедока были куда более тягостными, ибо обычаи этой ассамблеи требовали, чтобы королевские комиссары изначально сообщали ей о тех наказах, какие они получили. Поскольку же эти наказы короля состояли в том, чтобы требовать впредь от Лангедока не безвозмездный дар, а подушную подать и двадцатину, как если бы речь шла о простом налоге, который собирали в провинции, находившейся под управлением интенданта; поскольку, ко всему прочему, эти обычаи требовали, чтобы прибывшие от двора комиссары наносили визит каждому депутату штатов, дабы добиваться его согласия на безвозмездный дар, и поскольку, наконец, эти новые наказы короля отменяли прерогативы, обычаи и права провинции, штаты отказали в установлении двадцатины в Лангедоке, и Ларошфуко, архиепископ Альби, председательствовавший в собрании, заявил, что штаты не только отвергают двадцатину, но и не смогут дать согласия на безвозмездный дар до тех пор, пока король не отступится от своих притязаний, противоречащих старинным привилегиям штатов.
На этот раз речь шла уже не об отказе, а о вызове, брошенном двору; и потому герцогу де Ришелье было поручено заявить от имени короля, что штаты Лангедока должны подчиниться ему и лишь после этого он выслушает их замечания; король приказал маршалу распустить штаты, если они откажутся исполнить это требование.