Страница 37 из 146
Так что эта история закончилась к удовольствию г-жи де При и герцога Бурбонского; Дюбуа же занялся руководством ассамблеи духовенства, не собиравшейся после 1715 года.
То была последняя почесть, увенчавшая эту странную жизнь: предсказанию Ширака, заявившего, что первому министру осталось жить не более полугола, предстояло вот-вот осуществиться.
Уже через несколько дней все догадались, что Дюбуа нездоровится. Он приказал переместить королевский двор из Версаля в Мёдон, пользуясь как предлогом возможностью доставить королю удовольствие от нового местопребывания, а в действительности для того, чтобы наполовину укоротить путь, который ему самому следовало проделать; уже давно страдая от язвы мочевого пузыря, он не мог более выносить езды в карете и с трудом терпел передвижение в портшезе.
В субботу 7 августа он почувствовал себя настолько плохо, что врачи заявили ему о необходимости подвергнуться операции, очень серьезной и очень болезненной, но настолько безотлагательной, что если она не будет сделана, то, вероятно, он не проживет и трех дней; и потому они призвали кардинала дать распоряжения перенести его в Версаль, чтобы эта операция была сделана как можно скорее.
Услышав эту новость, министр впал в ярость и послал врачей и хирургов куда подальше; тем не менее операция состоялась; однако на другой день, в пять часов — спустя ровно сутки после операции, минута в минуту, — Дюбуа скончался, не переставая бушевать и браниться.[15]
Дюбуа умер вовремя: он сделал свое дело, став в тягость всем, особенно регенту. В день операции было крайне жарко и в воздухе собиралась гроза. И в самом деле, через несколько минут раздался гром.
— Ну-ну, — воскликнул регент, потирая руки, — вот, надеюсь, погода, которая заставит нашего негодяя убраться!
Вечером того самого дня, когда Дюбуа умер, регент написал Носе, отправленному в ссылку по настоянию кардинала:
«Мертвая гадина не кусает! Жду тебя этим вечером на ужин в Пале-Рояле».
То было надгробное слово первому министру.
Однако герцогу Орлеанскому предстояло ненадолго пережить человека, с которым он так легко простился. Его собственная задача тоже была выполнена.
Смерть Дюбуа, которая должна была стать для регента уроком, явилась для него всего лишь возможностью с еще большей легкостью предаваться удовольствиям, ставшим для него необходимыми. Однако в некотором смысле смерть послала регенту все предостережения, сделать какие было в ее власти: он ходил с понурой головой, багровым лицом и одурманенным видом. Ширак каждый день делал герцогу Орлеанскому внушение, и каждый день тот отвечал ему:
— Дорогой мой Ширак, умереть от апоплексии дано не всякому, кто этого хочет! А это так быстро и легко!
Каждый день Ширак приходил к регенту, чтобы пустить ему кровь, и каждый день регент откладывал кровопускание на завтра.
Наконец 2 декабря, в четверг, Ширак стал давить на него с такой настойчивостью, что принц, желая отделаться от медика, назначил кровопускание на следующий понедельник.
В тот день он работал у короля. Возвращаясь в свой кабинет, где лежала папка с заранее подготовленными бумагами, он увидел г-жу де Фалари, ожидавшую его у двери.
Это зрелище явно доставило ему удовольствие.
— Входите же, — сказал он ей. — У меня в голове тяжесть, а вы своими байками развлечете меня.
Они вместе вошли в кабинет и сели бок о бок в двух креслах подле камина.
Внезапно г-жа де Фалари, начавшая рассказывать какую-то историю, почувствовала, что герцог навалился на нее всей тяжестью человека, упавшего в обморок. Она попыталась приподнять его. Герцог был без сознания, а вернее сказать, он был мертв.
Его смерть оказалась легкой, как он всегда желал; она была подобна его жизни и поразила его в объятиях сна.
Какая-то иностранная газета сообщила, что герцог Орлеанский умер в присутствии своего постоянного исповедника.
Герцогу Орлеанскому было сорок девять лет, три месяца и двадцать девять дней.[16]
Бросим теперь взгляд назад и коротко скажем о событиях, которые произошли за истекший период, и о людях, которые играли в нем важную роль.
Общество претерпело огромные изменения уже в конце царствования Людовика XIV, и эти изменения стали ощущаться в начале века.
События, более сильные, чем люди, сокрушили политическую власть, находившуюся в руках старого короля. Люди, более сильные, чем королевская воля, не поддались гнету этой воли.
Лежа на одре смерти, Карл Великий проливал слезы из-за грядущего нашествия варваров, которые должны были разрушить труд всей его жизни. Людовику XIV предстояло проливать слезы из-за изменений общества, которые вот-вот должны были уничтожить труд всех лет его царствования.
Политическая цель Людовика XIV заключалась в единовластии, в королевском абсолютизме; он хотел сказать: «Государство — это я», и он это сказал.
Он мог бы сказать то же самое и по поводу общества. Какое-то время неоспоримым было бы утверждение: «Общество — это он».
Но, точно так же как королям надоело подчиняться его опеке, обществу надоело следовать его примеру.
Короли вырвались из-под его влияния благодаря его поражениям.
Общество вырвалось из-под его тирании благодаря его смерти.
На протяжении последних лет его царствования выросло целое поколение, которое, расставшись с нравами семнадцатого века, намеревалось ввести в обиход нравы века восемнадцатого. Герцог Ришелье был героем этого поколения, герцог Орлеанский — его апостолом, Людовик XV — его королем, Носе, Канийяк, Бранкас, Фаржи и Раванн — его образцами.
Семнадцатый век являет собой трудоемкую постройку политической и религиозной власти. Генрих IV израсходовал на нее свой ум, Ришелье — свой гений, Людовик XIV — свою волю.
Восемнадцатый век являет собой разрушение этой основы, низвержение трона, осквернение алтаря.
В XVII веке блистают Корнель, Расин, Монтескьё, Боссюэ, Фенелон, Фуке, Лувуа, Кольбер.
В XVIII веке — Вольтер, Руссо, Гримм, д’Аламбер, Бомарше, Кребийон-сын, маркиз де Сад, Ло, Морепа и Кал они.
И заметьте, что этот роковой XVIII век не представляет собой какую-то случайность в череде столетий: он соответствует замыслам Бога, он подготовлен отменой Нантского эдикта, открытием школ в Женеве, Голландии и Англии, он подготовлен Ньютоном в той же степени, что и г-жой де Ментенон, Лейбницем в той же степени, что и отцом Ле Телье.
В чем причина вражды короля и герцога Орлеанского, откуда проистекает ненависть, которую дядя питает к племяннику, а племянник — к дяде? Это борьба духа прошлого с духом будущего. Почему из всего потомства Людовика XIV выжил один только Людовик XV? Дело в том, что для этого развращавшегося общества нужен был развращенный король, дабы король и общество низвергнулись в одну и ту же бездну и все воскресло и обновилось одновременно. Такова история всех одряхлевших монархий.
Посмотрите, насколько хорошо Филипп Орлеанский предуготовил Людовика XV; разве кардинал Ришелье лучше предуготовил Людовика XIV? Герцог Орлеанский — остроумец, безбожник, богохульник, развратник; он не верит ни в какие человеческие чувства, он не уважает никаких семейных связей, но у него есть миссия сохранить в живых Людовика XV, провести его целым и невредимым через все детские болезни, все стадии его слабого здоровья; оставляя свои тайны незыблемыми, Господь имеет нужду в Людовике XV: этот король служит растлителем, с чьей помощью Господь намеревается отнять душу у общества, которое он хочет уничтожить; и потому он вкладывает в сердце герцога Орлеанского высочайшую честность человека, отвечающего за жизнь ребенка, и, когда здоровье этого ребенка укрепляется, когда с помощью министра, которого Провидение посылает герцогу Орлеанскому, угождая одновременно его гению и его распутству, регент из ребенка делает молодого человека, а из молодого человека — короля, он умирает, как если бы только и ждал этого момента, чтобы умереть. Он умирает так же, как жил, не имея времени покаяться во всех своих грехах, хотя некоторые из них являются едва ли не преступлениями, настолько он уверен в том, что одного слова окажется достаточно для того, чтобы укротить гнев Всевышнего, и что сказать Богу надо будет всего лишь следующее: