Страница 27 из 146
Я, КОРОЛЬ».
Славное решение, которое приняла бретонская знать и которое она довела до сведения Филиппа V, заключалось в отделении Бретани от Франции.
План был прост: штаты Бретани собираются и принимают постановление, где говорится, что, поскольку права провинции нарушены, она объявляет себя независимой.
Две женщины дали толчок этому грандиозному замыслу, давнишней мечте Морбиана и Финистера: то были владетельницы замков Канкоэн и Бонамур.
Одна женщина предала свой родной край: то была г-жа д’Эгула…
Благодаря ей Ле Блан был осведомлен обо всем, что творилось в Бретани. А Ле Блан, как уже говорилось, был правой рукой Дюбуа.
Господин де Монтескью получил приказ действовать жестко.
Это был именно тот человек, какой требовался для подавления мятежа, будь то даже в Бретани, краю вечных мятежей и невероятных расправ.
Пьер д’Артаньян де Монтескью, маршал Франции, был потомком древних Монтескью, наследников Хлодвига, как это заявил в одной из своих грамот сир де Монтескью, ставший герцогом Афинским. Он провел на военной службе более полувека, и душа его стала за это время каменной, а рука — железной.
При первом известии о восстании он потребовал прислать ему войска, и, как если бы этому человеку, пращуры которого стояли у колыбели французской монархии, пожелали дать солдат, у которых тоже имелись известные предшественники, ему были посланы преемники тех знаменитых драгун, что утопили в крови восстание в Севеннах, этой Бретани Южной Франции, и те из них, что были еще живы.
Сражение длилось три месяца, и по прошествии этих трех месяцев Бретань была покорена, а триста или четыреста бретонских крестьян и десяток дворян оказались в заключении.
Четырех из них было решено отправить на эшафот: то были Понкалек, Монлуи, Талуэ и Куэдик.
Обычные суды тянулись долго, а для подобного мятежа требовалась расправа быстрая и жестокая.
Для этой цели в Нанте была размещена королевская судебная палата, которая и вынесла приговор.
Двадцать шестого марта, в десять часов вечера, при налетевшей в темноте буре, на главной площади Нанта был сооружен эшафот, затянутый черной тканью, как это полагается дворянам. Народ, совершенно ошеломленный, никак не мог поверить, что эти четыре головы вот-вот упадут с плахи, как ему невозможно было бы поверить, что способны опрокинуться те древние друидические камни, рядом с которыми он всегда проходил, испытывая удивление, смешанное с почтением.
В половине одиннадцатого площадь осветилась: пятьдесят солдат, держа в руках пропитанные смолой факелы, образовали кольцо вокруг эшафота.
Почти в то же самое время появились четверо приговоренных; это были красивые молодые люди, которым на всех четверых было от силы сто сорок лет. Они были спокойны, тверды и одновременно послушны.
Тем не менее, когда остригли их прекрасные длинные волосы, этот древний символ свободы франков, еще и в наши дни сохранившийся нетронутым в Бретани, они вздрогнули.
Монлуи, самый молодой из всех, уронил слезу и вполголоса обратился к палачу, умоляя его отнести матери эту рыжую, как у льва, гриву.
В полночь все четверо с улыбкой на устах приняли поцелуй ангела смерти.
Многие заговорщики остались в тюрьме; другие добрались до Испании, и эти оказались самыми несчастными. Те, кому отрубили голову, покоились в отеческих гробницах, а те, кого держали в заключении, видели сквозь решетку тюремной камеры небо отчизны; но изгнанники!..
«Их видели, — пишет в 1724 году маршал де Тессе, — блуждающими по улицам Мадрида, и, судя по их лицам, они более не собирались затевать бунт в Бретани».
Еще и сегодня в глубинке Бретани, в Сен-Мало, этом логовище пиратов, столь опасном для Англии, а также в Лорьяне, Вильнёве и Бресте, где заканчивается земля, finis terгае, в самых бедных лачугах можно увидеть портреты Куэдика, Талуэ, Понкалека и Монлуи, которые отцы оставили в наследство детям, и, когда вы спрашиваете ваших хозяев, владельцев этих лачуг, кто эти люди, образы которых они с таким благоговением хранят, пребывая в полнейшем невежестве в вопросах веры, одни отвечают вам: «Это святые», а другие: «Это мученики».
Тем временем настал уже давно предсказанный момент краха системы Ло. Акции компании Миссисипи, а также Южной и Сенегальской компаний, стоившие вначале пятьсот ливров, поднялись в цене до четырнадцати-пятнадцати тысяч ливров; всем было понятно, что дальнейший рост их стоимости невозможен, что удержание ее на этом уровне маловероятно и что подрыв доверия к ним близок.
Выше уже говорилось об изданном в 1719 году указе, который предписывал каждому собственнику денежной суммы в звонкой монете, превосходящую пятьсот ливров, отнести эти деньги в банк и поменять их на банковские билеты.
Издан был указ замечательно, да вот исполнялся он плохо. Правительство рассчитывало на денежные поступления в размере одного миллиарда, однако их приток не достиг и двадцати миллионов. С этого времени количество денег мало того что перестало находиться в равновесии с эмиссией банковских билетов, но эта эмиссия еще и на две трети превосходила общий объем серебряных и золотых монет, имевшихся во Французском королевстве.
Наконец настал смертельный день 21 мая, когда был издан указ, предписывавший снижение стоимости банковских билетов, а также акций Западной компании. Это снижение предстояло проводить постепенно, из месяца в месяц, вплоть до 1 января 1721 года, когда стоимость банковских билетов должна была быть уменьшена наполовину по отношению к их цене на день опубликования указа.
С этого дня система Ло начала рушиться. 22 мая новым указом был отменен указ от 21 мая, но все было уже бесполезно: акции стали обесцениваться, и падение их курса происходило еще быстрее, чем прежде они росли в цене.
Нетрудно понять, какую растерянность вызвали в Париже два этих указа. Первый из них подрывал доверие к акциям, а второй оставлял в обороте обесцененные бумаги. Это был удар, нанесенный всем капиталам; лишь несколько благоразумных людей запрятали имевшееся у них золото в свои подвалы, а в остальном бумажные деньги проникли повсюду. Условная стоимость этих денег была поднята благодаря вздорожанию акций, достигшему шести миллиардов, однако подлинный объем эмиссии достиг двух миллиардов шестисот миллионов, что было огромной суммой! Во всей Франции случился один из тех толчков, какие испытывают во время землетрясения. Изумление, которым был поражен каждый, обратилось в ярость. Повсюду расклеивали подстрекательские воззвания. Париж был близок к восстанию.
Герцог Орлеанский с присущим ему дерзким мужеством, которое он так часто проявлял в государственных делах, в личной жизни и на полях сражений, во всеуслышание смеялся над всеми этими народными волнениями, в высшей степени напугавшими Джона Ло.
В итоге Джон Ло, нашедший убежище в Пале-Рояле, поспешил подать в отставку с должности генерального контролера финансов. Он хотел немедленно бежать и, покинув Францию, исчезнуть с финансового и политического горизонта.
Регент, весьма забавлявшийся этими страхами, предоставил ему телохранителей, которые, хотя и имея задание защищать его от народа, в то же самое время получили приказ препятствовать его бегству.
Наконец 10 декабря, продолжая перед этим принимать участие во всех финансовых операциях, осуществлявшихся в промежутке между маем и концом года, Ло покинул театр своих подвигов и удалился в одно из принадлежавших ему поместий, которое находилось в трех или четырех льё от Парижа.
Однако в скором времени, не чувствуя себя более в безопасности в этой своеобразной ссылке, он, покинув перед этим Париж, решил покинуть Францию; на беду финансиста, в Валансьене его поджидал последний страх. Губернатор провинции маркиз д’Аржансон, сын хранителя печати, распорядился арестовать беглеца, удерживал его в течение двух суток и отпустил на свободу лишь по категорическому приказанию регента.
Выехав из Валансьена, Ло отправился в Брюссель, а затем, оттуда, в Венецию, где ему и суждено было умереть. В Париже он оставил огромные долги, которые оплачивала его жена.[12]