Страница 76 из 192
Посмотрим теперь, что происходило в Париже, пока французские войска сражались в Голландии и Германии.
Война нисколько не повредила развитию искусств. На зиму король возвратился в Париж, и г-жа де Монтеспан, находившаяся в зените своего фавора и своего могущества, собрала вокруг себя целую свиту из великих поэтов и великих артистов: Лафонтен сочинял басни, Буало на все лады воспевал Людовика XIV, Мольер поставил на сцене «Мнимого больного», Расин — «Баязета», «Митридата», «Ифигению» и «Федру», Корнель — «Пульхерию» и «Сурену».
Однако в отношении Корнеля публика стала несправедливой: на протяжении последних двадцати лет ни одно его достижение не обходилось без споров. Людовик XIV решил отомстить за него и осенью 1676 года приказал поставить на сцене лучшие произведения автора «Сида».
От поэтов не бывает убытка: старый Корнель в свои семьдесят пять лет вновь обрел все вдохновение, какое было присуще ему в молодости, и адресовал королю следующие стихи:
Ужель то правда, великий государь, и я могу себя надеждой льстить,
Что ты по милости своей готов меня для новой жизни воскресить?
Что с перерывом в сорок лет «Гораций», «Цинна» и «Помпей»
Вернутся в моду и верных снова обретут себе друзей?
И что блистательный счастливец из молодых соперников моих
Не заслонит тот блеск, каким в тех первых пьесах мой искрился стих?..
Скажу, что и в последних сочинениях моих намека нет на вырожденье,
Ничто не заставляет счесть другого виновником на свет их появленья.
Когда бедняжек задушили прямо на корню,
Один твой взгляд их из могилы вынул: я это помню и ценю.
Все видели, какую помощь «Серторию», «Эдипу», «Родогуне»
Твой выбор оказал, не дав пропасть им втуне.
И этот выбор, ясно дав понять, что ни «Отона», ни «Сурену»
Не стоит ставить ниже «Цинны», навек определил им цену.
Народ, признаюсь, да и двор, к ним отнеслись с презреньем:
Старею, мол, — к такому все склонились убежденью;
Пишу, де, слишком долго, чтоб стих свой отточить,
И стали потому со лба морщины в душу мне переходить.
Но против этих обвинений имею я в запасе и слово одобренья,
Раз о моих последних сочиненьях ты доброе изрек сужденье!
Дай Бог, чтоб вскоре доброта твоя и повелительный закон
Ко мне вернули и народ, и двор, тем прежний возместив урон!
«Софокл столетний афинян еще пытается пленить
И в старых жилах старческую кровь свою воспламенить», —
Наперегонки все говорили, когда его «Эдип» под крики
Судей ему снискал все голоса толпы живой и многоликой.
Я далеко так не зайду! Коль я в свои пятнадцать пятилетий
Поэтам нынешним еще с досадою приметен,
Коль неприятно им меня встречать,
Скажу всю правду: недолго я им буду докучать!
Что б я теперь ни сочинил, им незачем пугаться:
Последний блик потухшего огня то будет, может статься.
Пред тем как навсегда угаснуть, пытается он ослепить,
Но бьет в глаза лишь для того, чтоб в вечность отступить.
Смирюсь со всем, коль со счастливой душой смогу я посвятить
Тебе, мой государь, ту малость дней, что мне осталось жить.
Служу уже двенадцать лет, однако не своей рукой
За короля я проливаю кровь, когда завязывается бой:
Еще оплакиваю сына одного[42] и за другого буду трепетать,
Пока бог Марс не удосужится тебе и нам покоя дать.
Но страхи улеглись мои: мы мир с врагами подписали,
Которого державы многие столь горячо желали.
И если вправду, государь, тебе мое угодно рвенье,
Отцу Ла Шезу намекни немного мне улучшить положенье.[43]
К только что упомянутым сценическим трагедиям, обладавшим способностью волновать сердца наших предков, прибавилась и одна подлинная трагедия, которая произвела глубокое впечатление не только в Париже, но и во всей Франции. Мы намерены рассказать о казни шевалье де Рогана.
Шевалье де Роган был бретонцем; это был красивый молодой человек лет двадцати шести или двадцати восьми, прибывший ко двору и имевший там огромный успех у женщин. В числе его завоеваний на этом поприще называли даже сердца двух сестер — г-жи де Тьянж и г-жи де Монтеспан. Однако, испытывая по какой-то причине недовольство, шевалье де Роган удалился от двора.
Бдительное око Испании следило за шевалье в этом его уединении и наблюдало за ним даже в его замке. Во Франции зрело тогда огромное недовольство, вызванное новыми налогами, которые каждый раз придумывал Кольбер.
Ученика открыто высмеивали в песенках так же, как в свое время высмеивали учителя, но вот налоги платили с еще большим трудом, чем в эпоху Фронды.
Дворянство Бретани и Гиени, провинций, долгое время считавших себя независимыми, по-прежнему сохраняло сношения с Испанией, имевшей привычку своим золотом поддерживать наши междоусобицы. Определенные предложения были сделаны шевалье де Рогану. Он принял их, ибо входил в число недовольных и жаждал славы еще больше, чем званий и почестей. Голландия присоединилась к Испании и удвоила его денежное вспоможение. Одновременно к шевалье де Рогану был спешно отправлен некий философ по имени Аффиниус ван Энден. И, пока Роган составлял план восстания, ван Энден составлял план учреждения республики. Так что здесь не только затевалось государственное преступление, направленное против особы короля, но и замышлялось изменение государственного устройства.
Должна была взбунтоваться Нормандия. Голландии предполагалось отдать Гавр и Онфлёр. Одновременно испанцы должны были вступить в Гиень, еще не остывшую от гражданских войн эпохи Фронды и еще уставленную феодальными замками, которые с горечью видели, как всемогущая монархия простерла над их вершинами свою власть.
Однако Людовик XIV далеко продвинул искусство дипломатии и посольскую разведку. Так что заговор был раскрыт вовремя; и лишь в Бретани случился небольшой бунт по поводу налога на табак. Шевалье де Рогана арестовали, привезли в Париж и судили там как уголовного преступника.
Роган был приговорен к отсечению головы, а Аффиниус ван Энден — к повешению. Казнь состоялась на площади перед Бастилией.
Их смерть стала важным событием. Со времен казней, которые проводил Ришелье, прошло более тридцати лет, и никто в Париже не видел ничего подобного. На этот раз Людовик XIV выказал себя непреклонным.
Однако умы были отвлечены тогда от этого ужасного события странной тревогой, распространившейся в обществе. После трагической смерти герцогини Орлеанской, вызванной, как мы уже говорили, ядом, случилось множество неожиданных и скоропостижных смертей, причины которых остались неизвестны. Ходили слухи о каком-то сообществе магов и колдунов, о мастерской по изготовлению страшного яда, который парижане, со своей страстью все высмеивать, назвали порошком наследников.