Страница 68 из 192
Однако принцесса продолжала уверять, что она разбирается в своей болезни лучше других и что ей предстоит вот-вот умереть.
После этого наступило кажущееся улучшение, которое было не чем иным, как проявлением огромной слабости. В половине десятого Валло уехал обратно в Версаль, и около постели больной остались одни лишь женщины. В беседе одна из них отважилась сказать, что ей стало лучше. И тогда с раздражением, простительным для того, кто испытывает муки, принцесса промолвила:
— Это так мало похоже на правду, что, не будь я христианкой, я покончила бы с собой. Нельзя никому желать зла, — прибавила она, — но мне хотелось бы, чтобы кто-нибудь хоть на минуту мог почувствовать ту боль, какую я теперь терплю, и понять, какого рода мои страдания!
Прошло еще два часа, в течение которых врачи, как если бы Господь поразил их слепотой, по-прежнему ожидали улучшения, так и не наступившего, и, ручаясь за ее жизнь, дали ей вместо противоядия бульон, под тем предлогом, что она весь день ничего не ела. Но стоило ей проглотить бульон, как боли у нее усилились.
В разгар этого усиления болей приехал король.
Он уже несколько раз посылал из Версаля справиться о состоянии больной, и каждый раз принцесса приказывала передать ему, что она умирает, чему король никак не хотел верить. Наконец, г-н де Креки, по пути в Версаль проехавший через Сен-Клу, сказал королю, что, по его мнению, она в самом деле в большой опасности; и вот тогда Людовик XIV пожелал навестить ее.
Когда он приехал, было уже одиннадцать часов вечера.
С ним прибыли королева и графиня Суассонская; г-жа де Лавальер и г-жа де Монтеспан приехали вместе.
Короля ужаснули те страшные изменения, какие болезнь успела произвести в облике принцессы, и, поскольку как раз в это самое время ей сменили постель, врачи, взглянув в лицо больной, засомневались в поставленном ими диагнозе. Так что они еще раз внимательно осмотрели принцессу, пощупали ее конечности и ощутили, какими холодными те стали, попытались отыскать у нее пульс и не нашли его.
И тогда они заявили королю, что снижение температуры конечностей и исчезновение пульса являются признаком гангрены и что следует послать за Святыми Дарами.
Было решено пригласить отца Фёйе, очень достойного каноника. Герцогиня Орлеанская одобрила этот выбор и попросила лишь поторопиться.
Король, который отошел от ее постели для того, чтобы переговорить с врачами, снова приблизился к ней.
— Ах, государь! — сказала ему принцесса Генриетта. — Вы теряете во мне самую верную служанку из всех, каких вы когда-либо имели и будете иметь!
— Успокойтесь! — ответил ей король. — Вы ошибаетесь, вы не находитесь в столь страшной опасности, как говорите, и, тем не менее, признаюсь, что я удивлен вашей твердостью, которая кажется мне великой!
— О государь! — промолвила она. — Это потому, что я никогда не боялась смерти. Я боялась лишь утратить ваше доброе расположение.
Эта твердость служила королю доказательством того, что у августейшей больной уже нет никакой надежды. И потому он со слезами на глазах простился с ней.
— Прощайте, государь! — сказала ему в ответ принцесса. — Первым известием, которое вы получите завтра, будет известие о моей смерти.
Король вышел. Принцессу перенесли обратно на ее большую постель, и в эту минуту больную охватила икота.
— Ах, сударь! — сказала она врачу. — Это предсмертная икота.
И в самом деле, врачи заявили, что надежды больше нет.
Каноник, за которым послали, явился; он начал говорить с больной со всей строгостью, но нашел ее в расположении духа, оставлявшем строгость пастыря далеко позади строгости кающейся.
Тем временем приехал английский посол. Едва увидев его, принцесса собрала силы, велела ему подойти к ней и заговорила с ним о короле, своем брате; разговор шел по-английски, но, поскольку слово «яд» звучит одинаково и на английском языке, и на французском, присутствующим было легко догадаться, какой темы этот разговор коснулся.
Опасаясь, как бы такой разговор, способный пробудить ненависть в сердце принцессы, не оказался пагубным для спасения ее души, каноник обратился к ней:
— Ваше королевское высочество! Настал час посвятить все свои помыслы Богу и не думать ни о чем ином!
Принцесса подала знак, что она готова получить предсмертное причастие, и приняла его как с благоговением, так и с бодростью духа.
Затем, поскольку герцог Орлеанский удалился, принцесса велела позвать его, чтобы поцеловать в последний раз; после чего она сама попросила его уйти, сказав, что он лишает ее твердости.
Врачи предложили ей новое лекарство, но умирающая ответила, что желает получить таинство соборования, прежде чем принимать какие-либо снадобья.
Пока ее соборовали, прибыл епископ Кондомский;[37] за ним и за г-ном Фёйе посылали одновременно. Он заговорил с ней о Боге с той красноречивостью и той елейностью, какие обращали на себя внимание во всех его речах; пока он говорил, к умирающей подошла камеристка, чтобы что-то подать ей по ее просьбе, и принцесса, обращаясь к камеристке, сказала ей по-английски:
— Когда я умру, отдайте господину епископу изумрудный перстень, который я велела изготовить для него.
Затем, когда после этого перерыва он снова заговорил с ней о Боге, принцесса ощутила, что ее клонит в сон, хотя на самом деле это было не что иное, как угасание жизненных сил; однако на какой-то миг она позволила себе обмануться и промолвила:
— Святой отец, нельзя ли мне немного отдохнуть?
— Отдохните, дочь моя, — ответил он, — а я тем временем пойду помолюсь за вас Богу.
И он в самом деле уже сделал несколько шагов, чтобы уйти, но почти в то же мгновение принцесса попросила его вернуться, сказав, что на этот раз она ощущает близкий конец.
При этих словах епископ Кондомский подошел к ней и подал ей распятие, которое она с жаром поцеловала. Прелат продолжил беседовать с ней, и она отвечала прелату с таким здравомыслием, словно не была больна. Затем, когда голос ее ослабел окончательно, она своими умирающими руками прижала распятие к губам; но вскоре принцесса лишилась и сил, подобно тому как она уже лишилась голоса, и распятие, не удерживаемое более ее руками, упало подле нее. По губам ее два или три раза пробежала едва заметная судорога, и она вздохнула. То был ее последний вздох.
Вот так скончалась принцесса Генриетта Английская; это произошло в половине третьего ночи, через девять часов после того, как она ощутила первые признаки недомогания.
Стоило герцогине Орлеанской умереть, как обвинение в отравлении, несколько раз во всеуслышание прозвучавшее из ее собственных уст, раздалось среди траурной тишины, и все начали отыскивать подробности, способные внести в это дело какую-нибудь ясность.
Вот какие пошли тогда слухи, которые, надо сказать, имели под собой определенное основание, сделавшееся со временем непреложным историческим фактом.
Мы уже упоминали, что цикорная вода, которую принцесса имела обыкновение пить, всегда находилась в шкафу, стоявшем в одной из прихожих ее покоев. Эту цикорную воду держали в фарфоровом кувшине; рядом с кувшином стояли чашка и другой кувшин, в котором держали обычную воду на тот случай, если цикорная вода покажется принцессе чересчур горькой.
В день смерти герцогини Орлеанской один слуга, случайно вошедший в прихожую, увидел, что маркиз д’Эффиа что-то занят возле этого шкафа. Он тотчас подбежал к нему и спросил его, что он там делает.
— Ах, любезный, — с полнейшим спокойствием ответил маркиз, — прошу прощения! Мне было жарко, я умирал от жажды и, зная, что в шкафу здесь есть вода, не мог удержаться от желания выпить.
Слуга продолжал ворчать, а маркиз д'Эффиа, повторив свои извинения, вошел в покои ее королевского высочества, где более часа беседовал с другими придворными, не выказывая при этом ни малейшего волнения.
Как и предсказала принцесса, первым известием, которое при своем пробуждении утром 30 июня узнал король, стало известие о ее смерти. К этому известию не замедлили присоединиться слухи о причинах, повлекших за собой эту смерть, слухи, которые, если можно так сказать, носились в воздухе. Король воспринял их, выслушал все, что говорили о маркизе д’Эффиа, и, придя к убеждению, что Пюрнон, дворецкий ее королевского высочества, был так или иначе причастен к этой трагедии, решил допросить его.