Страница 61 из 192
Однако последний ее час еще не настал, и после нескольких перемен в ту и другую сторону королева-мать внезапно почувствовала себя бесконечно лучше; Провидение, видимо, решило добавить ей немного сил, чтобы она могла перенести печальное известие, которое ее ожидало.
Ее брат, испанский король Филипп IV, умер 17 сентября 1665 года, и уведомление о его смерти пришло в Париж 27-го числа того же месяца.
Это известие было встречено при французском двором с совершенно различными чувствами. Молодая королева восприняла его как дочь, глубоко привязанная к отцу; королева-мать — как сестра, понимающая, что брат указывает ей путь в могилу; король — как государь и политик, чей проницательный взор в одно мгновение оценивает все выгоды, какие могут воспоследовать порой для одних из-за несчастья других.
И действительно, малолетний Карл II, которому суждено было умереть, не оставив потомства, был хилым и болезненным, и потому никто не думал, что он проживет долго.
Именно с этого времени, по всей вероятности, Людовик XIV стал бредить испанским наследством.
Время шло; королева-мать жила, испытывая жесточайшие страдания, но все же жила. Настала зима, а с ее приходом возобновились увеселения, ибо особенность долгого страдания, каким было страдание Анны Австрийской, состоит в том, что к нему привыкают все, кроме того, кто страдает.
Так что 5 января, накануне праздника Царей-волхвов, у герцога Орлеанского состоялся большой бал; король явился на него в фиолетовом платье, поскольку он носил траур по тестю, но это платье был настолько унизано жемчугом и алмазами, что его траурный цвет терялся под их блеском.
На другой день королева-мать почувствовала себя хуже, и потому увеселения были прекращены. 17 января она причастилась.
Девятнадцатого числа приступы усилились, и короля уведомили, что его матери пришло время пройти обряд предсмертного причащения. Как и предупреждал Беренген, смрад, исходивший от ее язв, было таким, что каждый раз, когда ее перевязывали, приходилось держать под носом у нее самой склянку с благовонным маслом.
Со Святыми Дарами к ней пришел архиепископ Ошский; ему помогали епископ Мандский, кюре церкви Сен-Жермен, аббат де Гемадёк и несколько других капелланов.
Вечером королеву-мать соборовали.
Среди ночи у нее началась агония; тем не менее по временам она открывала глаза и что-то говорила.
Врач взял ее за руку, чтобы пощупать пульс; она почувствовала прикосновение и промолвила:
— Ах, это бесполезно, его уже более не слышно.
Герцог Орлеанский рыдал, стоя на коленях возле ее постели.
— Сын мой, — нежно прошептала она.
Затем, чувствуя, что врач оставил ее руку обнаженной, она попросила:
— Накройте мне руку.
Минуту спустя к постели умирающей подошел ее исповедник-испанец; она узнала его и прошептала:
— Padre meo, уо me muero![30]
Но королева ошиблась, ибо через четверть часа она сказала архиепископу Ошскому, наставлявшему ее:
— Ах!.. Боже мой!.. Я очень страдаю, скоро ли я умру?..
Час спустя она открыла рот и потребовала распятие.
Это было последнее произнесенное ею слово. Распятие приложили к ее губам, и, целуя крест, она делала какие-то движения, свидетельствовавшие о том, что сознание еще не совсем покинуло ее.
Наконец 20 января 1666 года, в среду, в пятом часу утра, королева скончалась.
Король перенес эту смерть так, как он переносил потом смерть всех своих родственников, то есть с величайшем эгоизмом и с величайшем смирением. С тех пор как он вышел из-под опеки матери, между ними произошло несколько размолвок, и, как только она попыталась сделать ему внушение по поводу его скандальной любви к мадемуазель де Лавальер, он, рассердись на королеву-мать более, чем это было в случаях с мадемуазель де Ла Мот-д'Аржанкур и Марией Манчини, забылся до такой степени, что заявил:
— Я не нуждаюсь ни в чьих советах! Я уже достаточно взрослый, чтобы жить собственным умом!
Анна Австрийская имела обычные качества регентш: упрямство в политике и слабость в любви. Устояв перед страстью Бекингема, самого красивого, самого элегантного и самого блистательного вельможи своего времени, королева уступила Мазарини, за которого, по словам принцессы Пфальцской, второй жены герцога Орлеанского, она в конечном счете даже вышла замуж.[31] Но, при всем том, сердце матери осталось непоколебимым в своей любви; ее сын всегда был для нее королем, и, подобная прекрасным мадоннам Беато Анджелико или Перуджино, для которых их сын был уже Богом, посреди опасностей, грозивших ему в детстве, она пеклась о нем с заботливостью, опиравшейся едва ли не на благоговение.
Анна Австрийская было шестьдесят четыре года, когда она умерла, но на вид ей нельзя было дать и сорока лет, и, когда она с глазами, сверкающими надеждой, с щеками, пылающими от лихорадочного жара, приподнялась в постели, чтобы получить предсмертное причастие, герцог Орлеанский воскликнул:
— Ах, взгляните на матушку! Она еще никогда не была так красива!
В честь августейшей покойницы были сочинены сонеты, стихи и эпитафии.
Мы приведем здесь три из них.
Et soror et conjux et mater nataque regum,
Nulla unquam tanto sanguine digna fuit.[32]
***
Сиянье добродетелей, величия и славы Анны
Весь мир людской собою наполняло беспрестанно.
Однако и во тьме гробницы вовек им суждено сиять,
И вечно будет Франция о ней с любовью вспоминать.
***
Она все прихоти судьбы умела презирать,
Могла без ужаса на смерти ужасы взирать;
Престол великий укрепив, его покинула без слова лжи;
Короче говоря, жила и умерла, как королеве надлежит.
По совести говоря, мы приводим эти стихи потому, что они принадлежат мадемуазель де Скюдери; но наша ссылка на них, поспешим добавить, вовсе не означает, что мы восхищаемся ими.
Закончим теми стихами, какие епископ Комменжский прочитал прямо в базилике Сен-Дени в ту минуту, когда в королевскую гробницу, еще открытую для Анны Австрийской, клали знаки королевского достоинства:
О украшенье яркое давно ушедших лет,
С престола вы спустились в гробовое подземелье;
И что ж от вас осталось вслед за этим измененьем?
Лишь память грустная о славе, которой больше нет!
О смертный! Колеблется судьба твоя на коромысле,
От смеха переходишь ты к слезам в одно мгновенье,
Но если хочешь выйти, наконец, из заблужденья,
Пусть страшный сей предмет твои исправит мысли.
Еще вчера она жила, еще вчера она любила
И с редкой добротой своей в сердцах людей царила.
И что ж сегодня Анна? Лишь плоть для иссыханья!
Замолкните, витии! Заполнили угрюмый этот склеп
Умершие цари: любой из них безгласен, глух и слеп,
Но ваших слов пустых красноречивей их молчанье!