Страница 60 из 192
И тогда вслед за Жандроном появился лотарингец по имени Альо: он привел с собой женщину, у которой, по его словам, прежде была та же болезнь, что и у королевы-матери, и которую он будто бы вылечил; это живое доказательство искусства лотарингца дало двору некоторую надежду. К несчастью, «вследствие повеления Божьего, — говорит г-жа де Мотвиль, — лекарства врачей оказались бессильны исцелить тело королевы, но вследствие мучений, которые они приносили ей, способствовали исцелению болезней ее души».
Тем временем король привыкнул к страданиям матери, и его ненадолго прерванные развлечения вскоре возобновили свой обычный ход. При дворе быстро забывают тех, кого там больше не видят, а порой и тех, кого там видят, и потому все забыли бывшую регентшу, умиравшую на другом конце Парижа.
Любовная связь короля с мадемуазель де Лавальер продолжалась, и о ней больше не судачили, зато любовь герцогини Орлеанской и графа де Гиша, совсем не гладкая, то и дело становилась предметом общих разговоров. Семья Грамонов была в большой милости у двора, и ей удалось добиться от короля позволения графу де Гишу вернуться из изгнания. Граф встретился с королем во время осады Марсаля, и тот принял его так, как если бы за ним не было никакой вины; один лишь герцог Орлеанский выказал ему крайнюю холодность.
Узнав об этом возвращении молодого графа и теплом приеме, оказанном ему королем, герцогиня Орлеанская стала опасаться, как бы этот теплый прием не оказался подвохом, устроенным королем для того, чтобы выведать тайну у ее любовника. И потому она спешно написала графу письмо. Но, как она ни торопилась, письмо пришло слишком поздно: граф де Гиш действительно во всем признался королю.
Когда ей стало это известно, она страшно разгневалась и написала графу еще одно письмо, навсегда запрещавшее ему являться к ней на глаза и произносить ее имя.
Несчастный любовник впал в отчаяние. Но, будучи истинным рыцарем, он безоговорочно подчинился приказам дамы своего сердца, при всей их жестокости, и испросил у короля позволения отправиться в Польшу, чтобы погибнуть там на поле боя. Людовик XIV дал графу разрешение, которое тот просил, и несчастный любовник был бы в самом деле убит в стычке с московитами пулей, если бы эта пуля не расплющилась о портрет герцогини Орлеанской, который он всегда носил на груди, в очень массивной шкатулке, расколовшейся от полученного удара.
По возвращении графа де Гиша из Польши герцогиня Орлеанская, действуя через короля, потребовала от него вернуть ей все ее письма и портрет, сохранивший на себе след пули. Покорность графа приказам герцогини Орлеанской была такова, что он тотчас же вернул ей все.
Однако проявленная принцессой суровость, подлинная или притворная, еще более разожгла любовь графа де Гиша. Он стал умолять графиню де Грамон, которая была англичанкой, поговорить с герцогиней, но герцогиня ничего не хотела слушать.
Бедный граф пришел в полное отчаяние и тщетно изыскивал средства увидеться с принцессой, как вдруг случай сделал для него то, чего ему не удавалось добиться ни просьбами, ни хитроумными расчетами.
Госпожа де Ла Вьёвиль (напомним, что мы не раз называли это имя в связи с событиями последней Фронды) давала бал, и герцогиня Орлеанская задумала явиться туда вместе со своим супругом. Чтобы сделать праздник более живым и веселым, решено было отправиться на него в масках. Дабы не быть узнанной, принцесса велела трем или четырем своим фрейлинам роскошно одеться одновременно с ней, после чего она и герцог Орлеанский в сопровождении этой дамской свиты, закутанные в плащи и в позаимствованной у кого-то карете отправились на бал. К дверям дома г-жи де Ла Вьёвиль карета герцога Орлеанского подкатила в ту же минуту, что и другая карета, тоже заполненная людьми в масках. Обе группы вышли из экипажей и столкнулись в передней, где герцог Орлеанский предложил всем смешаться. Предложение было принято, и каждый, не раздумывая, взял поданную ему руку; однако принцесса узнала в той, на какую она оперлась, руку графа де Гиша, ибо рука эта была покалечена, что не позволило герцогине ни на мгновение усомниться в такой странной игре случая.
Со своей стороны, граф де Гиш, сразу же узнавший аромат надушенных подушечек, которые принцесса имела обыкновение носить в своих головных уборах и почувствовавший, как задрожала рука, которую он держал, тоже обо всем догадался. Принцесса хотела было высвободить свою руку, но граф удержал ее. Между ними установился электрический ток. Рука принцессы еще дрожала, но уже не пыталась вырваться.
Обоих охватило такое сильное волнение, что они поднялись по лестнице, не сказав друг другу ни слова. Затем граф, распознав среди масок герцога Орлеанского и видя, что он не обращает никакого внимания на свою супругу, увел ее в небольшой зал, заполненный гостями в меньшей степени, чем другие, и там представил ей такие основательные причины в оправдание совершенного им проступка, что принцесса простила его.
Но, едва лишь это столь желанное и столь долгожданное прощение было получено, послышался голос герцога Орлеанского, звавшего свою супругу. Принцесса выбежала через одну дверь, граф де Гиш — через другую. Опасаясь, что муж может о чем-нибудь догадаться, принцесса при расставании со своим возлюбленным попросила его не оставаться долее на бале, и граф с обычной своей покорностью подчинился этому приказу. Но внизу, у лестницы, он встретился со своим приятелем и остановился, чтобы поболтать с ним; внезапно какая-то маска, появившаяся на верху лестницы, оступилась и вскрикнула; граф де Гиш бросился на помощь и принял в свои объятия принцессу, которая без этой непредвиденной поддержки несомненно получила бы серьезные повреждения, ибо она была беременной и срок ее беременности исчислялся уже несколькими месяцами.
Это обстоятельство еще более ускорило примирение, и как-то вечером, когда герцог Орлеанский уехал на бал-маскарад, любовники встретились у г-жи де Грамон.
Разумеется, эта встреча была приписана случаю.
Как видно и как мы уже говорили, болезнь Анны Австрийской нисколько не препятствовала увеселениям двора идти своим ходом, хотя день ото дня королеве становилось все хуже.
Наступила весна; двор отправился в Сен-Жермен, и королева-мать, несмотря ни на какие увещания, пожелала следовать за двором, заявив, что для нее все равно, умереть там или в другом месте.
Утром 27 мая, присутствуя на мессе, она ощутила сильный озноб, однако не стала никому ничего говорить, чтобы не лишать молодую королеву и герцогиню Орлеанскую развлечения, которое они задумали; но, едва только обе принцессы уехали, она призналась тем, кто заметил, каким страдальческим стало ее лицо, что, по ее мнению, у нее началась лихорадка и что она ощущает страшный холод. И в самом деле, стоило ей лечь в постель, как у нее начался озноб; приступ длился шесть часов.
За эти шесть часов состояние больной чрезвычайно ухудшилось, и врач заявил, что ей следует исповедаться.
В тот же вечер королева изъявила желание составить завещание.
Однако врачи ошиблись; боли у нее, несомненно, усилились, но ей было суждено еще долго страдать, прежде чем умереть. Впрочем, она не питала никаких обманчивых надежд на выздоровление, а если они у нее и были, то не раз услышанные разговоры тех, кто ее окружал, этих надежд ее лишили. Так, к примеру, 3 августа, когда ей стало еще хуже и страдания ее усилились, повидать ее пришел Беренген, наш старый знакомец и один из самых старых ее слуг. Увидев его, Анна Австрийская тотчас воскликнула:
— Ах, господин Первый (Беренгена величали этим титулом потому, что он был первым камердинером), нам предстоит скоро расстаться!..
В любую другую эпоху подобный душевный порыв, при всей его эгоистичности, вероятнее всего тронул бы того, кому он был адресован, но, как мы уже говорили, XVII век не был веком чувствительности.
— Государыня, — спокойно ответил Беренген, — вы можете представить себе, с какой горестью ваши слуги восприняли этот приговор; но вас может утешить понимание того, что, умерев, вы навсегда освободитесь от мучений, а заодно и от большого неудобства, особенно для вас, так любящей духи: ведь под конец подобные болезни сопровождаются невыносимым зловонием.