Страница 4 из 192
От вздохов сердце распирает, слезами застлан свет.
Печальней смерти, что готовит мне недуг,
Сойду в могилу вслед за вами, бесценный мой супруг!
Как я любила вас, такой любви уж в мире больше нет,
Я воздавала вам хвалу, и похвалы моей был нежен звук.
Чтоб никого впредь не любить и не хвалить,
Мне надо вместе с вами и сердце, и перо свое похоронить.
К несчастью, Лафонтен, заняться которым нам предстоит позднее, раскрыл подлог любящего супруга, написав следующую строфу:
Вешать оракул прекратил,
Едва поэт Кольте почил.
С тех пор как муж сомкнул уста,
Жена умолкла неспроста:
Навеки мужнина могила
Стихи и прозу поглотила.
Через несколько лет после смерти мужа несчастная женщина обнищала до такой степени, что ей приходилось просить милостыню в отдаленных аллеях Люксембургского сада. Попав в эту страшную нищету, вызванную, как утверждается в мемуарах того времени, отчасти и собственным пьянством, она использовала самые немыслимые хитрости, чтобы вытянуть несколько пистолей из кошелька своих старых знакомых. Накануне своей кончины она измыслила, что ее мать умерла, и отправилась просить у Фюретьера, одного из друзей своего покойного мужа, шесть экю, чтобы похоронить ее; Фюретьер дал ей эти деньги. Но каково же было его удивление, когда через день к нему явилась мать бедной Клодины и в свой черед попросила у него два пистоля, чтобы похоронить дочь.
— Да вы смеетесь надо мной, — заявил Фюретьер, — это вы умерли, а не она!
И какие бы доводы ни приводила старушка, чтобы доказать ему, что она жива, он не пожелал отступить от своей первоначальной мысли и по-прежнему считал женщину похороненной.
Кольте был одним из пяти авторов, которых кардинал Ришелье заставлял работать над своими трагедиями. Однако он написал несколько театральных пьес самостоятельно, в том числе «Симинду, или Две жертвы».
Однажды Кольте явился к Ришелье, чтобы прочесть ему монолог из «Комедии Тюильри». Когда он дошел до того места, где поэт видит, как на берегу ручья
Мокрая утка, вся в капельках ила,
Крыльями била и, хрипло крича,
Мертвого селезня тщетно будила,
кардинал, придя в полный восторг, поднялся, подошел к своему письменному столу, достал оттуда пятьдесят пистолей и вручил их поэту.
— Возьмите это, господин Кольте, — сказал он, — и не читайте мне дальше, ибо если все остальное в этом стихотворении такой же силы, как эти три строки, то даже у короля не хватит богатства, чтобы заплатить за них!
Но в самом ли деле Ришелье нашел эти стихи прекрасными или же он просто хотел ценой пятидесяти пистолей избавиться от скуки выслушивать продолжение?…
Тристан Л’Эрмит, называвший себя потомком прославленного Петра Пустынника, который проповедовал крестовые походы, был автором знаменитой трагедии «Мариамна», о которой мы уже говорили в связи с Мондори и которая, появившись в тот же год, что и корнелевский «Сид», оспаривала у него благосклонность публики. Как и Скюдери, ее автор был человеком воинственным; в возрасте тринадцати лет он был вынужден покинуть родные края, после того как убил гвардейца. Помимо «Мариамны», он написал также пьесы «Пантея», «Падение Фаэтона», «Безумие мудреца», «Смерть Сенеки», «Семейные беды Константина Великого», «Нахлебник» и, наконец, трагедию «Осман», поставленную лишь после его смерти.
Несмотря на свои театральные успехи, Тристан жил в бедности и убогости, ибо не умел и не хотел льстить; к тому же он был азартным игроком, и его можно было встретить во всех картежных притонах, где он проводил день и ночь: день, чтобы играть, а ночь, поскольку у него не было другого пристанища. Один из друзей поэта, упрекнувший его за подобный образ жизни, передал нам его ответ.
— Предоставьте поэтам жить по собственной прихоти! — сказал Тристан. — Разве вы не знаете, что они ненавидят принуждение? И что вам до того, что они плохо одеты? Были бы хороши их стихи! Дай Бог, чтобы у наших театральных поэтов был только этот порок! Но, в противоположность тем, о ком вы говорите, они превосходно одеты, их внешний вид облагорожен всякого рода украшениями, тогда как их поэмы беспомощны и лишены жизни.
С Корнелем соперничал по части успеха еще один драматург: это был Пюже де Ла Серр; имя его впоследствии забылось, однако в свое время он нашумел со своей трагедией в прозе «Томас Мор». И в самом деле, она имела такой огромный успех, что в день второго ее представления были выломаны двери театра и убиты четыре капельдинера, которые пытались воспрепятствовать такому вторжению. Так что однажды, когда в присутствии Пюже де Ла Серра начали расхваливать «Сида», он сказал:
— Я уступлю первенство господину Корнелю, когда на представлении одной из его пьес будет убито пять капельдинеров!
Он сочинил эпитафию на смерть короля Густава Адольфа.
— Но как же так, — сказал ему один из его друзей, — в этой эпитафии вы написали, что он отдал душу Богу?
— Разумеется, — ответил поэт, — а почему нет?
— Но ведь этот шведский король был еретик!
— Я написал, — заявил Пюже де Ла Сер, — что он отдал душу Богу, но я ничего не говорил о том, что Бог сделал с ней.
Помимо «Томаса Мора», Ла Серр написал также пьесы «Разграбление Карфагена», «Климена, или Торжество добродетели», «Тесей, или Узнанный царевич».
Если ему не удалось разбогатеть, то это была его собственная вина, ибо, говоря о себе, он с гордостью заявлял, что покупает бумажную тетрадь за три су, а продает ее за сто экю.
Ла Кальпренед, подписывавший свои романы и пьесы как «Готье де Кост, шевалье, сеньор де Ла Кальпренед, Тульгу, Сен-Жан-де-Ливе и Ватимениль», родился в замке Тульгу возле Сарла. Его дебютом стала «Смерть Митридата», поставленная в 1635 году и имевшая огромный успех. Во время первого представления автор держался позади сцены; один из друзей Ла Кальпренеда заметил его и, желая принести ему поздравление, сказал:
— Ну что ж, дорогой Ла Кальпренед, как видите, ваша пьеса имеет успех!
— Тише, тише! — остановил его Ла Кальпренед. — Не говорите так громко: если отец узнает, что я сделался поэтом, он лишит меня наследства!
— В самом деле? — спросил друг.
— Ей-Богу! — ответил Ла Кальпренед. — Как-то раз, когда отец застал меня за сочинением стихов, он настолько вознегодовал, что схватил ночной горшок и запустил его мне в голову; к счастью, я нагнул ее…
— Выходит, — поинтересовался собеседник, — разбитым оказался только ночной горшок?
— Да будет вам известно, друг мой, — отпарировал Ла Кальпренед, — что в замке Тульгу все ночные горшки серебряные.
Прогуливаясь однажды с Сарразеном, секретарем герцога де Лонгвиля, Ла Кальпренед увидел человека, на которого у него были причины сердиться.
— Ах, ну как же мне не повезло! — воскликнул он. — Ведь я дал себе клятву убить этого негодяя, как только встречу его!
— Ну так вот же прекрасная возможность, — заметил Сарразен.
— Нельзя, мой дорогой! Сегодня утром я исповедался, и мой духовник заставил меня дать обещание, что какое-то время я оставлю еще этого мерзавца в живых!
Самое удивительное, что при всем том Ла Кальпренед был и в самом деле храбр. Деверь его жены по ее предыдущему браку, г-н де Брак, затеявший с ним процесс по поводу ее вдовьей доли, послал ему вызов. Ла Кальпренед, живший тогда у монастыря Малых Капуцинов в Маре, который относится теперь к приходу святого Франциска, тотчас вышел из дома, однако у самых дверей на него напали четыре человека. Сделав всего один шаг, он наступил на ленту своей чулочной подвязки и упал, но в ту же минуту поднялся и, вместо того чтобы бежать, прислонился к стене, приготовившись оказывать сопротивление четырем противникам. Оказавшиеся рядом Савиньяк, дворянин из Лимузена, и отставной гвардейский капитан Вилье-Куртен вначале наблюдали за тем, как он выкручивается из этого положения, а затем пришли ему на помощь и обратили в бегство четырех наемных убийц.