Страница 3 из 192
Скюдери не так уж много лет оставался в этой должности, на которой, если верить Шапелю и Башомону, его никто не сменил, на что указывает следующее четверостишие из их «Путешествия»:
Твое владенье — форт, достойный песен барда!
Чтоб защитить его, врагам внушая страх,
Здесь хватит одного швейцарца с алебардой,
Изображенного на крепостных вратах.[3]
Несмотря на свои должностные обязанности, Скюдери не переставал заниматься литературой. Он написал для театра одну за другой пьесы «Великодушный вассал», «Комедия комедиантов», «Орант», «Мнимый сын», «Переодетый принц», «Смерть Цезаря», «Дидона», «Щедрый любовник», «Тираническая любовь», «Евдокс», «Андромира», «Ибрагим» и «Арминий».
Как раз в предисловии к этой последней трагедии, раздосадованный своими взаимоотношениями с актерами, он заявил, что «ни за что не пожелает работать впредь для театра, если только ему не прикажут это делать высшие власти». Удивительнее всего то, что Скюдери почти сдержал слово. Правда, встав на сторону принца де Конде, он, после того как принц объявил себя противником двора, был вынужден по собственной воле удалиться в Нормандию.
На самом деле, бахвальство Скюдери заключалось не только в словах, и, в полную противоположность многим писателям того времени, известным своей продажностью и угодливостью, он был человеком по-настоящему благородным.
И вот тому пример.
Скюдери намеревался посвятить своего «Алариха» королеве Кристине, и королева Кристина обещала подарить ему в благодарность за это посвящение золотую цепь ценой в тысячу пистолей. Но, пока завершенную поэму печатали, граф Делагарди, покровитель Жоржа Скюдери, впал в немилость, и королева потребовала, чтобы имя графа исчезло из предисловия к поэме.
— Скажите королеве, — ответил автор посланцу, которого Кристина отправила к нему, чтобы обсудить это важное дело, — что даже если бы вместо той цепи, какую она собиралась мне дать, она пообещала мне цепь такую же толстую и такую же тяжелую, как та, о какой говорится в «Истории инков», то и тогда я не разрушил бы алтарь, на котором я совершал жертвоприношения.
Ответ оскорбил Кристину, и она не подарила Скюдери обещанную цепь, но поэт не получил благодарности и от графа Делагарди, все еще питавшего надежду снова войти в милость.
Скюдери упрекают в том, что он по приказу кардинала Ришелье подверг критике «Сида». Но, почитав сочинения самого Скюдери, эту критику ему прощаешь: он должен был воспринимать «Сида» как весьма посредственную трагедию.
Скюдери, само собой разумеется, был членом Французской академии.
Мы слишком много говорили о Буаробере в связи с кардиналом Ришелье, чтобы нам оставалось рассказать о нем что-либо существенное, если не считать одной подробности, свидетельствующей о том, что, сменив хозяина, он не поменял своего характера.
Когда Ришелье умер, Буаробер попытался пристроиться к Мазарини, но тот не нуждался в его услугах. И тогда Буаробер объявил себя приверженцем коадъютора, вокруг которого сплотились все остроумцы, ненавидевшие министра. Тем не менее, подталкиваемый непостоянством своего настроения, Буаробер, продолжая обхаживать коадъютора, сочинял против него и его друзей стихи. Полагая, что аббату де Гонди эти стихи неизвестны, он однажды явился к нему на обед; коадъютор принял его со своей обычной обходительностью и указал гостю на его всегдашнее место за столом; однако после обеда он обратился к нему со словами:
— Мой дорогой Буаробер, сделайте одолжение, почитайте мне стихи, которые вы сочинили против меня и моих товарищей.
Ничуть не смутившись, Буаробер поднялся из-за стола, подошел к окну, выглянул на улицу, а затем вернулся и снова сел.
— Право, сударь, — сказал он, — я этого делать не буду: ваше окно слишком высоко расположено.
Вот пьесы, которые он сочинил для театра: «Соперники», «Два Алькандра», «Три Оронта», «Палена», «Коронование Дария», «Целомудренная Дидона», «Незнакомка» и «Великодушные враги». Ни одна из них не имеет ни малейшей ценности.
Буаробер был членом Французской академии.
Кольте тоже состоял в Академии; он был одним из тех, кто вошел туда по протекции любимца кардинала и кого по этой причине называли детьми жалости Буаробера. Впрочем, он был исполнен почтительности к своим собратьям-академикам; так однажды, когда обсуждался вопрос о включении в словарь какого-то малоупотребительного слова, он заявил:
— Мне неизвестно это слово, но я нахожу его годным, ибо его знают мои коллеги.
Кольте был сын прокурора из Шатле; он женился на служанке своего отца, которая не была ни красивой, ни богатой; ее звали Мари Прюнель, и она жила в Рюнжи, небольшой деревне в трех льё от Парижа. Однажды Кольте, которого удерживали в столице его поэтические занятия, сообщили, что его жена опасно заболела; он тотчас же отправился в Рюнжи и всю дорогу, чтобы не терять времени напрасно, сочинял эпитафию для супруги, а поскольку ко времени его приезда в деревню последняя строка стиха еще не был готова, поэт оставался на пороге дома до тех пор, пока он ее не сочинил. Но, против всякого ожидания, от этой болезни жена его не умерла. Так что Кольте положил эпитафию в портфель, и она пригодилась лишь спустя шесть лет. Вот эта эпитафия:
Из мрамора ее гробница поднялась,
Но памятник ценней покойницей заслужен:
Едва ее душа на небо вознеслась,
Для праха стало урной сердце мужа.
От этой Прюнель — она была брюнеткой, и потому Кольте, применяясь к обстоятельствам, называл ее Брюнель, подобно тому как Бартоло переделал Фаншонетту в Розинетту, — поэт имел сына, Франсуа Кольте, о котором Буало говорит в своей первой сатире:
… Кольте же, по уши в грязи,
Вымаливая хлеба, у каждой двери лебезит…
Когда Брюнель умерла, Кольте женился на ее служанке, подобно тому как прежде он взял в жены служанку своего отца. Новой жене чуть было не пришлось его похоронить. Когда он проходил по улице Бурдонне, называвшейся тогда улицей Карно, карниз какого-то старого дома упал ему на голову. Впрочем, Кольте был человеком в высшей степени предусмотрительным: когда раненого поэта подобрали, в кармане у него нашли готовую самоэпитафию; благодаря этому и узнали его имя; вот эта эпитафия:
Здесь упокоился Кольте. Коль заслужил он эту честь,
Соблаговоли, прохожий, его писания прочесть,
Однако, если больше веришь в суд чужой,
Читай, как хвалят все его наперебой.
Эпитафии Кольте служили гарантией долгой жизни; но если он и не умер вследствие этого происшествия, то все же тяжело болел после него.
Когда Кольте поправился, заболела и умерла его жена, а так как поэт пристрастился к служанкам, то теперь он женился на служанке своего брата. Но эта, по крайней мере, была красива и обладала умом; звали ее Клодина Ле Эн. Кольте поссорился со своим братом, поскольку тот, помня, что эта девушка состояла у него в услужении, категорически не хотел называть ее своей сестрой.
Чтобы простить себе эту уже третью женитьбу на простолюдинке, Кольте вознамерился обессмертить имя своей новой супруги. Мало того, что часть написанных им после этого стихотворений была посвящена ей, он еще хотел заставить всех поверить, будто она сама сочиняет стихи. С этой целью он писал стихи, на которых она ставила свою подпись, и всюду показывал их. Эта снисходительность, а точнее, эта причуда зашла у него так далеко, что, заболев той болезнью, какая в итоге свела его в могилу, он на смертном ложе сочинил стихи, которые его жена должна была обнародовать на другой день после его кончины и которые разъясняли то вынужденное молчание, какое ей предстояло хранить после смерти супруга. Вот они: