Страница 127 из 192
В течение дня признаки болезни становились все более тягостными, и к вечеру, как это было перед смертью дофина, все уже не знали, что делать. С трудом уговорили короля покинуть комнату, и он вышел оттуда за несколько минут до того, как дофина испустила последний вздох. Король вместе с г-жой де Ментенон сели в карету, стоявшую у подножия главной лестницы, и отправились в Марли; они пребывали в такой глубокой горести, что у них не достало смелости войти к дофину.
Герцогиня Бургундская не отличалась красотой: у нее были обвислые щеки, чересчур выдвинутый вперед лоб, невыразительный нос, толстые губы, редкие и испорченные зубы и чересчур длинная шея с небольшим зобом; однако это искупалось превосходным цветом лица, прекрасной кожей, изумительно красивыми глазами, темными густыми волосами и такими же бровями, изящной и одновременно величественной посадкой головы, выразительной улыбкой, высоким и стройным станом и, наконец, той поступью, по какой Вергилий распознавал богинь; вместе с тем она всегда была исполнена грации, простоты и естественности, порой даже простодушия и неизменно искрилась остроумием.
Все полагали, что причина смены духовника накануне смерти дофины состояла в упоминавшихся нами отношениях, которые связывали ее с Нанжи и Молеврье и о которых она не хотела говорить отцу де Ла Рю, ибо он был также духовником ее мужа.
Герцогиню Бургундскую искренне оплакивал весь двор, а особенно горевал несчастный дофин.
Предсмертные страдания дофины происходили над комнатой ее мужа, но, поскольку за звуками агонии должны были последовать звуки еще более скорбные, его уговорили покинуть свои покои. Дофин бросился в портшез, в котором его донесли до кареты, и приказал ехать в Марли; там дофина внесли в его покои, но не через дверь, а через окно, настолько он устал и настолько невыносимы были для него малейшие повороты.
Сразу после его приезда в Марли, король, которому доложили о прибытии дофина, пришел навестить его и, взглянув на внука, ужаснулся, увидев в его напряженном и неподвижном взгляде нечто дикое. Все лицо дофина было испещрено мертвенно-бледными пятнами с красноватым отливом. Людовик XIV тотчас же позвал медиков, которые пощупали у него пульс и, сочтя его плохим, заявили, что дофину лучше всего лечь в постель.
На другой день, в воскресенье 14 февраля, тревога в отношении дофина усилилась; сам он, в отличие от герцогини, сознавал опасность своего состояния и в разговоре с Буденом заявлял, что от этой болезни, по его мнению, ему не удастся оправиться. В последующие дни болезнь все усиливалась, и в среду 17-го боли стали настолько жестокими, что, по словам больного, ему стало казаться, будто внутри у него все пылает. И потому вечером, около одиннадцати часов, дофин послал попросить у короля разрешения причаститься на другой день. Король дал согласие, и в четверг 18 февраля, в половине восьмого утра, принц причастился, а час спустя умер. Ему не было еще и тридцати лет.
Герцог Бургундский имел рост ниже среднего; у него было продолговатое смуглое лицо, прекрасно вылепленный лоб, красивые глаза с живым взглядом, то ласковым, то проницательным; однако на этом щедрость природы по отношению к нему остановилась. Нижняя часть его лица была заостренной и вытянутой, как у горбуна; у него был чрезмерно длинный нос; губы и рот выглядели неплохо, когда он молчал; но, поскольку верхний ряд зубов накрывал у него нижний, то, когда дофин говорил, лицо его становилось крайне неприятным. Еще в раннем детстве было замечено, что у него начинает искривляться позвоночник; были использованы все известные средства, чтобы остановить это искривление, но природа взяла верх, и он сделался до такой степени горбат на одно плечо, что уже не мог держаться прямо, клонился в одну сторону и приобрел хромающую походку. Однако это не мешало ему легко, охотно и быстро ходить пешком, равно как и ездить верхом, что он очень любил, постоянно предаваясь этому занятию, хотя выглядел в седле крайне нелепо. Впрочем, смиренный и терпеливый во всем прочем, герцог Бургундский не выносил, когда ему сознательно или невольно напоминали о его физическом недостатке.
Юный принц, вначале вероятный, а потом заранее назначенный наследник короны, родился с характером, который заставлял трепетать всех окружающих. Своевольный и гневливый, позволявший себе приходить в величайшую ярость, направленную даже против неодушевленных предметов, вспыльчивый до бешенства, упрямый до крайности, неспособный переносить и малейшего сопротивления, он был страшен в своих припадках нетерпения до такой степени, что заставлял окружающих бояться, как бы его гнев не обратился против него самого; он питал страсть ко всякого рода наслаждениям, любил вино, хорошую еду, обожал охоту, упивался музыкой, приводившей его в восторг, и имел тягу к карточной игре, проявляя в ней самолюбие, не позволявшее ему признать себя побежденным даже по воле случая; зачастую необузданный и от природы склонный к жестокости, он был страшным насмешником и безжалостно воспроизводил смешные черты других людей с точностью, больно ранившей их; с высоты отцовского Олимпа он взирал на людей, как на существ, с которыми у него не было никакого сходства, и вряд ли два его брата, которых воспитывали в полном с ним равенстве, казались ему посредниками между ним и человеческим родом; исполненный ума и глубокой проницательности, он даже в минуты запальчивости удивлял всех своими ответами; наконец, разносторонность и живость характера мешали ему старательно заниматься чем-то одним, и всегда приходилось обучать его нескольким предметам, чтобы он знал их хорошо.
Герцог де Бовилье, гувернер принца, с того самого дня, когда ребенок перешел из рук женщин в его руки, осознал, к какой борьбе ему следует приготовиться. Имея в качестве помощников Фенелона, Флёри и Моро — первого камердинера, человека, стоявшего намного выше своего звания, — он начал искоренять один за другим все эти пороки своего питомца, настойчиво бороться с ними и постепенно побеждать их. С помощью Бога, приложившего, по словам Сен-Симона, к этому труду свою десницу, герцог де Бовилье успешно выполнил эту трудную задачу, и из той нравственной бездны, в которой герцог Бургундский пребывал в юности, явился принц кроткий, любезный, человеколюбивый, умеренный, терпеливый, смиренный, строгий к себе, милосердный и сострадательный к другим.
На службе у герцога Бургундского состоял дворянин по имени Гамаш, который позволял себе говорить принцу все что угодно, приучив его все выслушивать. Во время похода герцога Бургундского во Фландрию, о котором у нас шла речь, принца сопровождал шевалье де Сен-Жорж, служивший в армии в качестве волонтера; но, вместо того, чтобы оказывать ему уважение, на какое вправе был рассчитывать лишенный престола король, ибо в то время шевалье де Сен-Жорж уже именовался Яковом III, герцог Бургундский обращался с ним с таким оскорбительным легкомыслием, что однажды, подойдя к принцу, Гамаш сказал ему:
— Монсеньор, вы явно побились с кем-то об заклад, что будете подобным образом вести себя с шевалье де Сен-Жоржем. Если это так, то я советую вам обращаться с ним впредь лучше, ибо вы уже давно выиграли.
Герцог Бургундский принял его совет к сведению, и с этого времени вел себя по отношению к достославному изгнаннику совершенно иначе.
В другой раз, устав от ребяческих шалостей, которым герцог предавался во время военного совета, Гамаш заявил ему:
— Ваше высочество! Вы напрасно вытворяете все эти ребячества, ведь при всех ваших способностях и при всем уме, которым вы наделены, ваш сын герцог Бретонский всегда превзойдет вас в этом деле!
Наконец однажды, когда герцог Бургундский чересчур долго оставался в церкви, в то время как французские войска и вражеская армия уже вступили в сражение, Гамаш взял принца за руку и сказал ему:
— Не знаю, монсеньор, сподобитесь ли вы Царства Небесного, но вот что касается царства земного, то должен заявить вам, что принц Евгений и герцог Мальборо стараются лучше вас, чтобы добиться его!