Страница 105 из 192
На другой день после второго свидания Людовика XIV с крестьянином, когда король, намереваясь отправиться на охоту, спускался по той самой лестнице, по какой к нему, согласно его приказу, привели кузнеца, г-н де Дюра, который, благодаря своему имени и своему положению, а главное, благодаря той дружбе, какую питал к нему Людовик XIV, мог позволить себе говорить королю все что угодно, принялся с презрением рассуждать об этом человеке, а закончил свой выпад против него широко распространенной в те времена поговоркой: «Или этот человек безумец, или король не дворянин». При этих словах король остановился, чего он никогда не делал, чтобы отвечать, и повернувшись к г-ну де Дюра, промолвил:
— Если эта поговорка справедлива, господин герцог, то выходит, что не человек этот безумец, а я не дворянин, ибо вот уже дважды я подолгу разговаривал с ним и счел все, что он говорил мне, вполне разумным и осмысленным.
Эти слова были произнесены с такой серьезностью, что они удивили всех присутствующих, и, поскольку г-н де Дюра, несмотря на утверждение короля, позволил себе изобразить на лице сомнение, Людовик XIV продолжил:
— Да будет вам известно, что этот человек заговорил со мной об одном происшествии, которое случилось со мной более двадцати лет тому назад и о котором никто не может знать, ибо я никому о нем не рассказывал, а состоит оно в том, что тогда в Сен-Жерменском лесу передо мной предстал призрак и обратился ко мне с речью, которую этот крестьянин повторил теперь слово в слово.
И каждый раз, когда Людовику XIV доводилось говорить об этом человеке, он сохранял благожелательное мнение о нем. Все время, пока кузнец оставался в Версале, он получал содержание от королевского двора, а когда его отослали домой, король не только позаботился о его путевых издержках, но еще и вручил ему сверх того небольшую сумму. Вдобавок ко всему, интендант Прованса получил приказ оказывать ему особое покровительство и, не выводя его из прежнего звания и ремесла, позаботиться о том, чтобы он не имел ни в чем недостатка на протяжении всей оставшейся жизни.
Никто не узнал ничего больше об истинной причине визита этого крестьянина — ни от короля, ни от министров, которые не пожелали высказаться по этому поводу, то ли потому, что сами ничего не знали, то ли потому, что король запретил им говорить на эту тему. Что же касается самого кузнеца, то он вернулся к своему ремеслу и жил, как и прежде, будучи весьма уважаем жителями своей деревни и никогда не говоря ни одному из них о той чести, невероятной для человека его звания, какую оказал ему король, приняв его в своем дворце.
Но вот что после долгих розысков сумели установить те, что повсюду выведывают новости.
Как выяснилось, в Марселе жила некая г-жа Арну, вся жизнь которой являла собой один сплошной роман и которая, будучи некрасивой, бедной и вдовой, умела внушать к себе величайшую любовную страсть и верховодила самыми значительными людьми своего города, так что все полагали ее колдуньей. При весьма странных обстоятельствах она женила на себе г-на Арну, флотского интенданта Марселя, применив хитроумие и уловки, подобно тому как г-жа де Ментенон, ее близкая подруга, женила на себе Людовика XIV. Так вот, появилось предположение, что Людовик XIV однажды рассказал г-же де Ментенон о призраке, который он видел в Сен-Жерменском лесу и о котором, по его утверждению, он никому ничего не говорил; что г-жа де Ментенон сообщила эти подробности своей подруге, а та превратила их в средство, с помощью которого кузнец должен был вначале завоевать доверие короля. Что же касается слов, которые, по словам посланца, явившаяся в видении дама в белом платье и королевской мантии поручила ему передать королю, то они были не чем иным, как советом официально признать г-жу де Ментенон королевой. Эта молва, впрочем, согласовывалась со слухом, который разнесся после смерти Марии Терезы, а именно, что умирающая вручила г-же де Ментенон свое обручальное кольцо.
Правдоподобие этих догадок подтверждалось распространившимся вскоре известием, что г-жа де Ментенон вот-вот будет официально признана женой короля, и помешала этому официальному признанию лишь беседа, которую король имел с Фенелоном и Боссюэ и в ходе которой два этих достойных прелата напомнили ему о торжественной клятве, данной им Лувуа.
Как бы то ни было, хотя все открыто обвиняли г-жу де Ментенон в том, что именно она привела в действие все пружины столь необычайной интриги, то была ее последняя попытка подобного рода, «ибо, — по словам Сен-Симона, — она поняла, что не следует более возвращаться к этому решению короля, и у нее достало самообладания, чтобы не говорить впредь о признании ее королевой и не готовить себе тем самым немилость. Король же, почувствовав себя избавленным от этих разговоров, был признателен ей за такое поведение, усилившее его любовь, уважение и доверие к ней. Возможно, она не выдержала бы бремени величия, в котором ей хотелось явиться, а так она стала занимать все более прочное положение, которое ни для кого не было загадкой».
Пребывая на той необычайной высоте, куда ей удалось подняться, г-жа де Ментенон, тем не менее, испытывала семейные неприятности. Эти неприятности причинял ей прежде всего ее брат, граф д'Обинье; будучи всего лишь пехотным капитаном, он без конца говорил о своих былых военных походах, изображая человека, который имеет величайшие заслуги и которого самым жестоким образом обидели, не прислав ему жезла маршала Франции. Правда, вместо жезла, по его словам, он предпочел бы получить деньги. Этот брат всякий раз страшно поносил г-жу де Ментенон за то, что он все еще не герцог, не пэр и не министр королевского совета, и жаловался, что для него ничего не сделано, хотя был уже губернатором Бельфора, потом Эг-Морта, а затем провинции Берри и, более того, кавалером ордена Святого Духа. Впрочем, он был чрезвычайно остроумен, и его остроты часто повторяли, хотя то было время, когда острить умели все.
Однажды, когда г-жа де Ментенон стала жаловаться ему на страшную жизнь, которую ей приходится вести, и воскликнула: «По правде сказать, я хотела бы умереть!», он с серьезным видом посмотрел на сестру и сказал:
— Стало быть, вам обещано, что вы выйдете замуж за Бога Отца?
Но как раз человек с таким остроумием и таким нравом был для г-жи де Ментенон чрезвычайно неудобен; волочась за всеми хорошенькими девушками, какие ему попадались, являясь с ними повсюду, прогуливаясь вместе с их родственниками по Парижу и даже по Версалю, говоря все, что приходило ему в голову, насмехаясь над всеми, называя Людовика XIV не иначе как своим зятем, он был для фаворитки источником вечного страха, и потому она решила тем или иным способом избавиться от этого тяжкого бремени. Имелось лишь одно средство утихомирить графа — голод. Несмотря на свои губернаторства, свои должности и свои именные казначейские боны, он то и дело оставался без денег и в таких случаях возвращался к сестре, покорный и ласковый, словно школяр, желающий добиться какой-нибудь милости от учителя. Сестра тотчас заставляла его давать самые прекрасные обещания; граф на все охотно соглашался, но затем, как только он оказывался при деньгах, она ничего не слышала о нем до тех пор, пока он своими новыми безумствами не подавал признаков жизни.
Однажды граф д'Обинье с обычными своими требованиями явился к сестре, но на этот раз г-жа де Ментенон приняла его с весьма строгим видом, заявив, что король узнал в конце концов о его проделках, которые она с таким трудом скрывала от его величества, и простил их, лишь приняв во внимание взятое ею на себя обязательство, что брат раскается или, по крайней мере, притворится раскаявшимся. Граф д’Обинье ответил, что насчет того, чтобы раскаяться, это невозможно, а вот насчет того, чтобы притвориться раскаявшимся, это куда легче; и потому он поинтересовался у сестры, которая должна была разбираться в таких вопросах, каким образом ему следует взяться за дело, чтобы обрести вид полностью обращенного грешника. Госпожа де Ментенон ответила ему, что нет ничего проще: нужно лишь перестать показываться в течение трех-четырех недель в дурных компаниях, она тотчас пустит слух о его обращении, а он на короткое время вступит в общину, которую некий г-н Дуайен основал под покровительством церкви святого Сульпиция и в которую вступают дворяне из самых благородных семей Франции, чтобы жить там совместно и под руководством нескольких почтенных духовных лиц заниматься делами благочестия.