Карл Смелый. Жанна д’Арк

Затем, когда деньги, полученные от Жака Кёра, в конце концов иссякли, у Людовика возникла необходи­мость изыскать новые источники денежных средств, а так как его владения приносили немного, ему пришла в голову мысль торговать дворянскими званиями. Торгует же папа индульгенциями! Ежедневно дофин возводит в дворянское достоинство купцов и земледельцев, которые возвращаются к себе взвешивать перец или обрабатывать землю, имея в кармане грамоту о даровании дворян­ства.

Поговаривают, что кое-кто из них ничего не платил за эту грамоту; однако они служили Людовику, и он возна­граждал их как верных слуг. Например, они сопрово­ждали по ночам своего господина и, не спрашивая его, куда он направляется, раздвигали перед ним живую изго­родь и приставляли к балкону лестницу.

Изгородь эта окружала парк; балкон же находился на стене замка Сассенаж.

Что намеревался делать дофин Людовик в замке Сас­сенаж? Это тайна, принадлежавшая ему и жившей там даме; прелестная тайна, которую потомица феи Меду­зины могла бы доверить кому угодно, кроме своего мужа.

Знать нисколько не протестовала по поводу того, что будущий король Франции берет деньги у тех, кто их имел, столь недостойным путем; что же касается всех этих новоиспеченных дворян, которых, спекулируя на людском самолюбии, присоединял к ней дофин, то она именовала их «знатью дофина», и эта мелкая месть слу­жила ей утешением.

Однако действия Людовика стали тревожить Церковь; он посягнул на права епископов Дофине, и поднялся крик против него и его наперсника герцога Алансон- ского.

Опять герцог Алансонский! На этот раз король опре­деленно решился предать его суду. Дюнуа, сообщник гер­цога по первому заговору, взялся арестовать его за уча­стие во втором.

Двадцать седьмого мая 1456 года Дюнуа схватил гер­цога и более не выпускал его из рук. Уж если Дюнуа что- нибудь держал, он держал крепко. Бывший разбойник Шабанн взялся арестовать дофина: он не простил Людо­вику, что тот в свое время пожертвовал им, чтобы полу­чить прощение.

Дофин же рассчитывал на своего дядю, герцога Бур­гундского, и тестя, герцога Савойского.

Он знал, что отец идет на него через Лион, и, пытаясь сопротивляться, объявил общий призыв для всех в воз­расте от восемнадцати до шестидесяти лет. Никто этому призыву не подчинился.

Дофину оставалось только бежать.

Но бежать было не так-то легко: Шабанн устроил ему засаду, обязавшись вернуть королю Дофине вместе с дофином, то есть клетку вместе с птичкой.

Однако Людовик был хитрым лисом, способным сбить со следа бывшего главаря разбойников. Выставив пред­логом охоту, он направил ловчих в одну сторону, а сам уехал в другую.

И, пока Шабанн ловил ловчих, дофин ускользнул, галопом пересек Бюже и Вальроме и, проделав во весь опор тридцать льё, оказался во Франш-Конте.

Лишь прибыв туда, он смог перевести дух: Франш- Конте было владением герцога Бургундского.

Когда Карлу VII стало известно о прибытии сына ко двору доброго герцога, он поинтересовался, как тот при­нял дофина.

— Очень хорошо, — ответили ему.

— Превосходно! — заметил Карл VII. — Герцог будет наказан там, где он грешил, ибо он дал у себя приют лису, который съест его кур!

Это и в самом деле был настоящий лис.

Он написал отцу — одновременно приказав своим солдатам сопротивляться ему, если у них это полу­чится, — что, будучи гонфалоньером Святой Римской церкви, он не счел возможным ослушаться просьбы папы и не присоединиться к своему дяде, герцогу Бургунд­скому, который намеревается отправиться в крестовый поход против турок, дабы защитить католическую веру.

Притворщик предвидел возможность того, что герцог сделает вид, будто он готов выдать его отцу, и отдал себя под покровительство папы.

Но нет, опасаться было нечего: добрый герцог и его жена принимали его и обращались с ним так, словно в гостях у них был король; он же, напротив, старался тем менее обращать на себя внимание, чем более грандиоз­ные замыслы в отношении себя у него были. Но стре­мился он вовсе не к тому, чтобы привести славную армию герцога в Константинополь или в Иерусалим, дабы отво­евать святые места или сделать дядю императором Вос­тока: он намеревался привести ее в Париж, чтобы взять отца под опеку и провозгласить себя королем Франции.

Стать королем Франции означало обладать столь вели­колепным титулом, что дофину было крайне трудно этого ждать.

Но герцог желал совсем иного.

Он, чей внимательный взгляд тоже был обращен на Францию, знал, до какой степени она сильна. Король только что завершил реабилитацию Орлеанской девы (7 июля 1456 года); это означало судебное осуждение тех, кто ее сжег, и, как следствие, тех, кто ее выдал.

Кроме того, испытав силу своей власти, Филипп не чувствовал себя столь сильным, каким он старался выгля­деть: у него еще были неприятности со стороны Флан­дрии и уже начались беды в Голландии.

Вдобавок, его беспокоила одна новость: шли разго­воры, что дочь короля Карла VII выходит замуж за Лади­слава, короля Чехии и Венгрии. А так как Ладислав при­надлежал к Люксембургскому дому, то у короля Франции могли появиться притязания на Люксембург, наслед­ственное владение своего зятя. Смерть взяла на себя труд уладить это дело, но кто мог догадаться, что Ладислав умрет в девятнадцать лет?

Так что при всем своем могуществе добрый герцог ощущал неподдельную тревогу, в которой он не отдавал себя отчета, которую никто в те времена не мог бы объ­яснить и которую способен подметить лишь глаз совре­менного историка.

Мы уже говорили о попытках королей XIV века вос­становить феодализм. Так вот, выражаясь современным языком, они восстановили феодальную политику, но не феодальные общественные отношения.

Первочальный феодализм был феодализмом в чистом виде: это была власть сеньора над землей, где родился он сам, где родились его дед и отец, где пустила корни его семья.

Напротив, в XIV и XV веках удельные владения, браки и наследования все перевернули вверх дном. То, что Филипп Смелый, француз, являлся герцогом Бургундии, было правильно, ведь Бургундия — французская земля; но француз — граф Фландрии?! Герцог Люксембурга?! Пфальцграф Голландии?!

Так что в державе герцога Бургундского говорили по-фламандски, по-валлонски, по-голландски, по-не­мецки и по-французски — на пяти языках и, возможно, двадцати наречиях, то был настоящий Вавилон! При этом все там друг друга терпеть не могли, друг другу завидовали, друг друга ненавидели.

Странное дело! Похожие земли: Льеж и Люксембург, Голландия и Фландрия, а нравы прямо противополож­ные!

Ну а кроме того, Франция, уже влиятельная в это время, воздействовала на все эти народы: благодаря оби­тателям берегов Мааса, говорившим по-французски; бла­годаря обитателям Льежа, говорившим по-французски; благодаря обитателям Марка, немцам по рождению, французам по интересам и по сердцу.

Даже сам герцог Бургундский — под влиянием одной пикардийской семьи, Круа, — принимал у себя, подпу­скал к своему сердцу и насаждал у себя Францию в лице того, что было у нее самым опасным, самым беспокой­ным, самым разрушительным, в лице демона тогдашней политики — Людовика XI.

О! Этот смиренный, тихий, скрытный дофин, подъе­давший крошки с герцогского стола, прекрасно видел все слабые места блистательной постройки, на вершине которой восседал добрый герцог.

Дофин жил в Женапе, небольшом городке на дороге из Парижа в Брюссель; там он вел чрезвычайно скромный образ жизни, обходился без двора, существовал на пен­сион от доброго герцога, на приданое жены и на подая­ния, которые смиренный сеньор вымаливал повсюду, пряча свои когти.

Чем же он занимался в Женапе? Внешне — ничем. Страстный читатель, он перевез туда свою библиотеку и читал с утра до вечера. Ему было известно об изобрете­нии книгопечатания, он следил за его развитием и, взойдя на трон, призвал печатников из Страсбурга в Париж.

Однако, предаваясь чтению, он ухитряется доводить отца до отчаяния; став вдали опаснее, чем вблизи, он воздействует на короля, пользуясь дьявольскими сред­ствами, средствами Франца Моора (смотри «Разбойни­ков» Шиллера); он внушает ему страх перед всеми, кто его окружает; кратковременные галлюцинации старого короля превращаются в постоянный ужас: ему кажется, будто все, что он ест, все, что он пьет, имеет странный привкус, привкус яда! И, опасаясь умереть от отравле­ния, он умирает от жажды и голода.