Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

Наконец, после того как выяснилось, что вытащить человека из-под лошадей невозможно, удалось стащить лошадей с человека. Голова и руки у него были пора­нены.

Однако его раны были не слишком опасны, так что наши носовые платки, смоченные в родниковой воде, послужили для них вполне приемлемым перевязочным материалом.

Пока я перевязывал раненого, Калино искал часы.

Как только с перевязкой было покончено, я пожелал узнать, какая все же муха укусила ямщика. Я стал рас­спрашивать его и дошел в своих расспросах до той минуты, когда он пустил лошадей в галоп и перестал нам отвечать.

И тогда ямщик признался мне, что в ту минуту у него закружилась голова; он машинально продолжал удержи­вать лошадей на середине дороги, а лучше сказать, лошади сами придерживались этого направления. Господу Богу было угодно, чтобы все шло хорошо вплоть до под­ножия горы, но, когда мы оказались там, ямщик почув­ствовал, что и силы, и воля разом изменили ему; вот тогда-то он и крикнул Калино: «Возьмите вожжи, у меня в голове помутилось!»

Объяснение было правдивым, и нам ничего не остава­лось, как возблагодарить Господа за чудо, совершенное им ради нас.

Однако Господь удовольствовался лишь одним этим чудом, которого, впрочем, было вполне достаточно, и, к великому отчаянию Калино, не помог нам отыскать часы.

Как только наши двенадцать казаков собрались вокруг тарантаса, его уже нетрудно было поставить на колеса; он превосходно выдержал удар и готов был совершить второй прыжок, причем с вдвое большей высоты.

В тарантас впрягли лошадей, и они вытащили его на середину дороги. Мы сели внутрь экипажа, ямщик и Калино снова расположились на козлах, но поменявшись местами, так, чтобы Калино мог править.

Оставив часы там, куда их забросила ветка, мы трону­лись в путь и четверть часа спустя были в Ахсу — Новой Шемахе.

Ахсу, население которого составляло прежде от три­дцати пяти до сорока тысяч душ, теперь едва ли насчи­тывает три-четыре тысячи жителей и не стоит того, чтобы делать в нем остановку; так что мы лишь переменили там лошадей и продолжили путь.

В восемь часов вечера мы прибыли на станцию Тури- анчай; самым примечательным из того, что нам удалось там увидеть, был стенной ковер, висевший в комнате станционного смотрителя, позади его кровати, и воспро­изводивший картину Конье «Ревекка, похищаемая рыцарем-храмовником Буа-Тильбером».

В семь часов утра мы были уже в дороге.

По мере того как мы продвигались вперед, раститель­ность становилась все богаче. Восхитительное солнце ласково окутывало нас своим нежным теплом; короче говоря, в прекрасный летний день мы ехали по одной из живописнейших дорог.

И это происходило в ноябре!

В одиннадцать часов мы прибыли на почтовую стан­цию.

Перед нами стоял вопрос, что делать дальше. Перено­чевать здесь и на другой день проехать через Нуху, не делая там остановку? Или переночевать в Нухе и остано­виться на день у князя Тарханова?

Я настоял, чтобы мы ночевали в Нухе и выехали оттуда на другой день, независимо от того, удастся нам увидеть князя Тарханова или нет.

Так что ямщикам было велено продолжить путь, невзи­рая на поздний час, и доставить нас к казенному дому в Нухе.

Тарантас помчался во весь опор и спустя пятнадцать минут, в течение которых мы переправлялись через несколько рек, преодолевали несколько ручьев и следили взглядом, как по обе стороны дороги мелькают деревья, дома, мельницы и фабрики, въехал в проулок между двумя оградами и остановился перед зданием с погашен­ными сумрачными окнами и запертой дверью.

Это не обещало нам особо щедрого гостеприимства.

XXX. КАЗЕННЫЙ ДОМ

Наш ямщик вошел в большой дом, стоявший напротив здания, где, по его словам, нам предстояло располо­житься: он намеревался сообщить там, что путешествен­ники прибыли и требуют ключи.

Я запретил ему называть мое имя, опасаясь, что в доме князя начнется переполох и князь непременно подни­мется с постели, несмотря на неурочный час.

Ямщик вернулся с княжеским нукером; тот не спал, а скорее, видимо, бодрствовал, как бодрствуют часовые. Он был полностью вооружен: на левом боку у него висели шашка и кинжал, на правом — пистолет.

При виде нашего оружия он поинтересовался, заря­жено ли оно и если да, то чем; мы ответили ему, что два ружья у нас заряжены крупной дробью, а три — пулями.

Этот ответ — хотя я и не мог уяснить себе, что именно вызвало у нукера удовлетворение, какое он, видимо, испытал, — явно доставил ему большую радость.

— Хорошо, хорошо, — повторил он два или три раза.

Я поклонился в знак согласия, не имея никакой при­чины противоречить этому славному человеку, который в ту самую минуту, когда мой желудок напомнил о себе, поинтересовался у меня, не нуждаюсь ли я в чем-нибудь.

Три голоса вместо одного ответили утвердительно.

Нукер вышел, чтобы отыскать нам что-нибудь на ужин.

Тем временем мы стали осматривать наше новое жилище. Оно состояло из пяти или шести комнат, но ни в одной из них не было никакой другой обстановки, кроме трех положенных на козлы досок.

Зато в стенах там было множество ниш. В первый раз я видел это архитектурное украшение, хотя о его суще­ствовании мне дал знать еще Дандре, рассказывая исто­рию врача, который по возвращении из лазарета наносил визиты своим нишам и брал в каждой из них по стакану пунша. К сожалению, никакая из здешних ниш не была украшена подобным образом.

Мы сели втроем на одну из наших постелей, поскольку стульев в доме не было, и стали ждать, дав себе твердое слово заложить рано утром тарантас и после визита к князю тотчас отправиться в путь.

Слуга, а точнее, нукер — между двумя этими званиями есть большая разница — вернулся с блюдом копченой рыбы, блюдом мяса, вином и водкой.

Мы начали есть, дрожа от холода, а в это время в печи, стоявшие в нашей комнате, стали засовывать поленья, которые, под тем довольно убедительным предлогом, что их накололи в этот самый день, отказывались загораться; но, как и во всех случаях, когда человек проявляет упор­ство, это препятствие было в конце концов преодолено.

Тем временем закипел самовар, внося своим паром посильный вклад в обогрев помещения.

Словом, эти пустые и нежилые комнаты оживились и наполнились людьми. Изначальное недомогание смени­лось ощущением блаженства, которое всегда приносят пища, отдых и тепло, идущие вслед за голодом, устало­стью и холодом. Чай, эта обжигающая жидкость, кото­рую в неимоверных количествах пьют в России и кото­рая, видимо, имеет своим предназначением привносить тепло в оцепеневшие тела обитателей Севера и лишь с этой целью, преодолевая пустыни, поступает с Востока, действенно способствовал улучшению нашего физиче­ского и душевного состояния, и мы начали издавать звуки «О-о!», «Э-э!» и все другие подобные восклицания, являющиеся не чем иным, как внешним свидетельством того, что человек начинает возвращаться в то спокойное и радостное расположение духа, какое в конце концов дает о себе знать пятью словами, произнесенными с одним и тем же радостным выражением:

— О, дела идут к лучшему!

Дела пошли совсем хорошо, когда, разойдясь по ком­натам, мы обнаружили войлочные подстилки на своих постелях и свечи в стенных нишах, в то время как неж­ное и ласкающее тепло, проникая сквозь толстые пере­городки печей, распространялось по всему дому.

И тогда мне вспомнилось, что по дороге сюда мы видели, насколько можно было что-либо видеть в тем­ноте, дома, терявшиеся в огромных садах, улицы, обса­женные великолепными деревьями, ручьи, текущие повсюду с тем веселым и непокорным шумом, какой присущ естественным водопадам.

— А ведь в конечном счете Нуха, должно быть, пре­красный городок, — отважился произнести я.

— Да, летом, — ответил Муане.

Я привык к такому ответу. Зябкий характер Муане — чтобы лучше выразить свою мысль, я хочу приложить этот эпитет, чисто физический, к понятию чисто нрав­ственному — так вот, повторяю, зябкий характер Муане отзывался этим возражением на все мои похвалы мест­ностям, через которые мы проезжали.