Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2

У меня не было с собой русского словаря. Но я при­зываю тех, кто имеет счастье владеть им, поискать в нем слово «таз».

Однако, даже если они найдут там такое слово, пусть все же это не помешает им в случае путешествия допол­нить тазом свой дорожный несессер.

Правда, я обнаружил один таз у князя Тюменя: таз и кувшин были серебряные. Их вытащили из несессера, где они были спрятаны, и очень заботливо поставили на мой стол. Однако кувшин был пуст.

Вечером, ложась спать, я попросил дать мне воды, но меня, видимо, не поняли. Наутро, когда я стал проявлять настойчивость, один из калмыков взял кувшин, возна- меревшись пойти и наполнить его водой в Волге. Минут через десять у меня был полный кувшин воды, которую я изо всех сил сберегал, чтобы не утруждать этого слав­ного человека, заставляя его совершать еще два или три похода на расстояние в четыреста или пятьсот шагов.

Запомните раз и навсегда, что во всей России, за исключением опять-таки Петербурга и Москвы, вода имеется только в реках, причем некоторые из них, как, например, Кума, пользуются этой привилегией, лишь когда тает снег.

Это, однако, не мешает им значиться на картах в каче­стве настоящих рек. И заметьте, что почти то же самое я могу сказать и о прославленной Волге с ее протяженно­стью в три тысячи шестьсот верст, с ее шириной в три, четыре или пять верст и с ее семьюдесятью двумя устьями: это обманчивая река, глубину которой нужно измерять каждый миг, по которой никто не осмеливается плавать ночью, опасаясь сесть на мель, и ни по одному из семи­десяти двух устьев которой судно водоизмещением в шестьсот тонн не может пройти из Астрахани в Каспий­ское море.

В русских реках есть что-то от русской цивилизации: они широки, но не глубоки.

Принято говорить, что Турецкая империя — всего лишь фасад.

Россия — всего лишь видимость.

Возможно, русские, путая землю с ее обитателями, скажут, что я проявляю неблагодарность, говоря так о стране, столь замечательно принявшей меня. Я отвечу на это, что меня хорошо приняли люди, а не страна. Я при­знателен за это русским, а не России.

Необходимо подчеркнуть это отличие в пользу людей, настолько хорошо чувствующих правоту только что ска­занных мною слов, что получать образование они отправ­ляются за границу и говорят на иностранном языке, как если бы собственного языка им было недостаточно для потребностей образования, доведенного до класса рито­рики, и культуры, доведенной до уровня комфорта и чистоты.

Очень мало стоило бы правительству, уже обязавшему все почтовые станции иметь два деревянных дивана, два табурета, стенные часы и стол, обязать их также иметь кувшин, таз и воду в этом тазу.

Лет через пять или шесть можно будет ввести в упо­требление и полотенца: нельзя требовать слишком много всего сразу.

Однако я обязан сказать, воздавая должное истине, что мне было достаточно сделать знак нашему нукеру, уже в шесть часов утра находившемуся на своем посту, на котором мы видели его накануне в одиннадцать вечера, и он принес мне воду в медном кувшине изумительной формы, но вмещавшем едва ли четыре или пять стака­нов.

Чтобы воспользоваться этим кувшином, нужно протя­нуть руки: слуга льет вам воду на ладони, и вы трете их под этим импровизированным краном.

Если у вас есть носовой платок, вы вытираете им руки. Если у вас его нет, вы оставляете их обсохнуть естествен­ным образом.

Вы спросите меня, а как же при таком подходе умы­вают лицо? Простолюдины поступают следующим обра­зом: они набирают в рот воду, выпускают ее себе в горсть и ладонями трут лицо, повторяя такое прысканье каждый раз, когда ладонь проходит по рту, и до тех пор, пока во рту еще остается вода.

О том, чтобы утереться, никто и не думает, это уже дело свежего воздуха; так поступают простолюдины. Ну а как поступают порядочные люди?

Порядочные люди — это проникнутые стыдливостью особы, которые запираются и прячутся, занимаясь своим туалетом. Так что я не могу сказать вам, как они умыва­ются.

Ну а иностранцы?

Иностранцы ждут дождя, а когда дождь начинается, они снимают шляпу и повыше задирают голову.

Но как мне приступить теперь к другому вопросу? Ах, черт побери, ничего не поделаешь! Я ведь поклялся гово­рить обо всем! Долой эту напрасную стыдливость слов, как сказал Монтень, ведь она приводит к тому, что путе­шественник, который едет вслед за вами, держа в руках описание вашего путешествия, каждую минуту бросает книгу в сторону, говоря: «На кой черт мне знать, на какой широте я нахожусь? Мне нужно знать, что на этой широте я не найду ни таза, ни ...»

Ну вот, несмотря на цитату из Монтеня, я вдруг оста­новился, удерживаемый той напрасной стыдливо­стью слов, которая не остановила его и позволила ему рассказать, как Гелиогабал, после того как он — и все это на случай победоносного восстания против него — велел сплести петлю из золота и шелка, чтобы повеситься; после того как он велел выдолбить изумруд, чтобы хра­нить в нем яд; после того как он велел выковать меч с узорчатым клинком, чтобы заколоться; после того как он велел вымостить двор мрамором и порфиром, чтобы бро­ситься вниз и разбиться, — после всего этого был застиг­нут врасплох в тогдашнем ватерклозете, не имея возмож­ности воспользоваться ни одним из этих средств самоубийства, и ему пришлось удавиться там губкой, которой — это говорит Монтень, а не я — римляне под­тирали задницу.

Коль скоро у меня вырвалось это выражение Монтеня, я полагаю возможным приступить к обсуждаемому вопросу.

Нет никого из числа моих читателей во Франции, кто не имел бы у изголовья своей постели, причем не только для того, чтобы поставить на него, отходя ко сну, свечу или ночник, но еще и с другой целью, небольшой пред­мет мебели — произвольной формы, круглый у одних, квадратный у других, имеющий вид столика для рукоде­лия у этих и переносного книжного шкафчика у тех, изготовленный из орехового, красного, палисандрового или лимонного дерева, а может быть, и из корней дуба, короче, затейливый как по материалу, так и по форме; вам ведь знаком этот предмет мебели, не правда ли, дорогие читатели?

Я не обращаюсь к вам, мои прекрасные читательницы: общепризнанно, что вы никоим образом не нуждаетесь в подобной мебели, а если она и находится в вашей спальне, то лишь как предмет роскоши.

Так вот, эта мебель есть не что иное, как футляр, шкаф, а порой и ларец, настолько сокрытый в нем предмет может быть, если он вышел из старинных севрских ману­фактур, восхитительным по форме и богатству орна­мента.

Эта мебель содержит в себе предмет обстановки, кото­рый она скрывает, но который содействует тому, чтобы вы спокойно спали, сознавая, что он находится возле вас и вам надо лишь протянуть руку, чтобы взять его.

Увы! Подобная мебель, как вместилище, так и скрытое в нем содержимое, полностью отсутствует в России, а поскольку здесь в равной степени отсутствуют и ватер­клозеты, несомненно с тех пор как у Екатерины II слу­чился в ее ватерклозете апоплексический удар, то вам приходится в любой час ночи и в любой холод выходить на открытый воздух и предаваться там астрономическим и метеорологическим наблюдениям.

Однако московские торговцы скобяных товаров, надо отдать им справедливость, в этом нисколько не вино­ваты. Их лавки содержат целые груды медных емкостей настолько сомнительной формы, что, покупая вместе с одной хорошо знакомой мне дамой, живущей в России уже пятнадцать лет, самовар, я попросил ее осведомиться у торговца, что это за сосуды и для чего они могут слу­жить.

Она задала на русском языке вопрос торговцу, а когда он ответил ей, принялась смеяться и слегка покраснела.

Видя, что она не переводит мне его ответ, я спросил ее:

— Ну, так что это за кофейники?

— Не знаю, как вам это сказать, — отвечала она, — но могу дать совет купить одну такую вещицу, а точнее, один такой предмет.

— Стало быть, он относится к мужскому роду?

— Как нельзя более мужскому, мой милый друг.

— И вы не можете сообщить мне его название?