Страница 6 из 176
«Мы больше не увидимся, Григорий», — повторила она.
«Но отчего у тебя такое страшное предчувствие?»
«Если ты меня любишь, знаешь, что тебе надо сделать?» — промолвила Варвара, кинувшись в мои объятия.
«Если я тебя люблю?! И ты еще спрашиваешь!»
Я прижал ее к своей груди. Варвара, хотя и обнимала меня, не сводила глаз с омута.
«Тебе надо бросить меня туда», — сказала Варвара.
Я вскрикнул от испуга.
«Да, бросить меня туда, — повторила она, — чтобы я не досталась другому».
«Какому другому?! Я тебя не понимаю. Почему ты должна достаться не мне, а другому?»
Она молчала.
«Ну говори же! — воскликнул я. — Ты же видишь, что я схожу с ума!»
«Значит, ты ни о чем не догадываешься?»
«Да о чем, по-твоему, мне следует догадываться?»
«Стало быть, ты не догадываешься… Нет, тогда мне лучше молчать, и будь что будет!»
«Лучше бы ты сказала, раз уж начала».
«О Боже мой, Боже мой!» — вскричала она и разрыдалась.
«Варвара, клянусь тебе: если ты не скажешь мне все, и сию же минуту, я на твоих глазах, прямо здесь, брошусь в омут. Уж если судьба тебя потерять, так лучше покончить с этим сразу».
«Но твоя смерть не избавит меня от позора и не отомстит за него!»
Я закричал от ярости.
«А, ты начинаешь понимать! — воскликнула она. — Я ему глянулась, и он хочет взять меня в полюбовницы. Вот потому тебя и забирают в солдаты, что он на меня позарился, а я ему отказала. Если бы я согласилась, тебя бы не забрали».
«Ох, подлец!»
Я оглядывался по сторонам, словно что-то искал.
«Чего ты ищешь?»
«А вот что!»
Я нашел то, что искал: какой-то крестьянин, накануне чинивший мост, оставил свой топор в бревне, которое он обтесывал.
«Григорий, что ты хочешь делать?»
«Клянусь Пресвятой Богородицей, Варвара, он умрет от моей руки».
«Но тебя убьют, если ты убьешь его».
«А мне все равно!»
«Григорий!»
«Я поклялся, — вскричал я, взмахнув топором, — и сдержу слово, а убьют меня, ну и пусть! Буду ждать тебя там, где рано или поздно мы все наверняка встретимся».
И я бросился к деревне, сжимая в руках топор.
«Григорий! — крикнула мне вслед Варвара. — Ты и вправду решился?»
«О да!»
И я побежал дальше.
«Ну тогда, — воскликнула она, — ждать тебя буду я! Прощай, Григорий!»
Я обернулся, и волосы у меня стали дыбом. В сумеречном свете я увидел, как что-то мелькнуло во мраке; затем я услышал звук упавшего в воду тела и что-то похожее на прощальный крик.
Я взглянул на мост. Там никого не было… А после этого я уже не помню, что происходило: я очнулся в тюрьме. Я был весь в крови… Наверное, я убил его. Ох, Варвара, Варвара! Недолго тебе ждать меня!
И, разразившись рыданиями и криками отчаяния, парень бросился лицом на скамью.
Надзиратель открыл нам еще одну дверь, и мы вошли в третью камеру.
Ее занимал атлетического сложения человек лет сорока. Глаза и борода у него были черные, но волосы на голове, насколько было видно, раньше времени тронула седина: он явно пережил большое горе.
Сначала узник не хотел отвечать, говоря, что он не стоит больше перед судьями и что с судом, слава Богу, все покончено; но ему сообщили, что я иностранец, француз, и, к моему великому изумлению, он тотчас заговорил на отличном французском языке.
— Тогда дело другое, сударь, тем более что рассказ мой будет коротким.
— Но как случилось, что вы знаете французский, — перебил я его, — да еще так безупречно?
— Да очень просто, — ответил он. — Я крепостной заводовладельца; он послал нас троих во Францию учиться в Школе искусств и ремесел в Париже. Когда мы уехали туда, нам было по десять лет. Один из нас там умер, а мы вернулись домой вдвоем, проучившись во Франции восемь лет. Мой товарищ стал химиком, а я механиком. За восемь лет пребывания в Париже, живя так же, как другие молодые люди, и ничем не отличаясь от своих товарищей, он и я забыли, что мы всего лишь несчастные рабы. Но дома нам быстро об этом напомнили.
Моего друга оскорбил управляющий нашего хозяина. Друг дал управляющему пощечину и получил за это сто ударов розгами.
Часом позже мой друг положил голову под тысячесильный заводской молот.
У меня характер был мягче, так что я всегда отделывался выговорами. А кроме того, у меня была мать, которую я очень любил и из любви к которой терпел такое, чего не стал бы терпеть, если бы жил один. Пока моя бедная мать была жива, я не женился, но пять лет назад она умерла. Я взял в жены девушку, к которой с давних пор был привязан.
Через десять месяцев после свадьбы жена родила девочку. Я обожал свою дочь!
Наш хозяин тоже любил кое-кого: это была его собака. Он выписал ее из Англии, и, по-видимому, она обошлась ему очень дорого. Она родила двух щенков — кобеля и суку; наш хозяин оставил себе обоих, чтобы развести эту драгоценную породу. Но случилась большая беда: возвращаясь домой на дрожках, он слишком поздно заметил свою собаку, с приветственным лаем бросившуюся к нему, и переехал ее колесом своего экипажа; собака была тотчас раздавлена.
К счастью, от нее осталось два щенка, как я уже вам говорил, кобель и сука. Однако, как вы понимаете, большая трудность состояла в том, как кормить этих дорогих собачонок, которым было всего лишь четыре дня.
И тогда мой хозяин придумал вот что. Зная, что моя жена кормит грудью свою дочь, он решил отнять у нее ребенка и отдать его на общую кухню, а мою жену заставить кормить щенят. Жена предлагала кормить и щенят, и ребенка, но он ответил, что от этого пострадают щенки.
Я, как обычно, вернулся домой с завода и прошел прямо к колыбели моей маленькой Катерины. Колыбель была пуста!
«Где ребенок?» — спросил я.
Жена рассказала мне все и показала щенков; они спали, насосавшись молока.
Я пошел на кухню за ребенком, вернул девочку матери и, взяв в каждую руку по щенку, размозжил им головы о стену.
На следующий день я поджег господский дом. К несчастью, огонь перекинулся на деревню, и сгорело двести домов. Меня арестовали, посадили в тюрьму и приговорили к вечной каторге как поджигателя. Вот и вся моя история: я же говорил вам, что она не будет длинной… А теперь, если вам не противно прикасаться к каторжнику, дайте мне вашу руку в награду за мой рассказ. Мне это доставит удовольствие; я был так счастлив во Франции!
Я взял его руку и от души пожал ее, хотя он и был поджигателем. Я не подал бы руки его хозяину, хотя он и был князем.
Ну вот вы и прочли это, дорогие читатели. И кто же, скажите, настоящие преступники? Помещики, управляющие, становые или те, кого отправляют на каторгу?
XXXVII. ПРОГУЛКА В ПЕТЕРГОФ
Посетив тюрьму и возвратившись к графу Кушелеву, я застал у него русского писателя, который наряду с Тургеневым и Толстым снискал благосклонное внимание молодого поколения России.
Это был Григорович, автор «Рыбаков». Мы упоминаем этот его роман, подобно тому как, рассуждая о Бальзаке, говорят об авторе «Кузена Понса»; рассуждая о Жорж Санд, говорят об авторе «Валентины», а рассуждая о Фредерике Сулье, говорят об авторе «Мемуаров дьявола».
Помимо «Рыбаков», Григорович написал пять или шесть других романов, имевших большой успех у читателей.
Он говорит по-французски, как настоящий парижанин.
Григорович нанес мне братский визит и предложил себя в полное мое распоряжение на все время моего пребывания в Санкт-Петербурге.
Само собой разумеется, я с благодарностью принял это предложение. Мы условились с графом, что всякий раз, когда Григорович задержится у него в доме допоздна, он будет ночевать в одной из отведенных мне комнат, ибо, как я уже упоминал, дом Кушелева-Безбородко находится в восьми верстах от Санкт-Петербурга.
Впрочем, следует заметить, что в России друг, остающийся в доме на ночь, не доставляет хозяевам того беспокойства, какое возникает в таких случаях во Франции, где считают себя обязанными приготовить гостю постель, включающую кушетку, пружинный матрац, тюфяк, простыни, валик в изголовье, подушку и одеяло. В России все обстоит иначе! Здесь хозяин дома, будь у него даже восемьдесят слуг, как у графа Кушелева-Безбородко, говорит своему гостю: «Уже поздно, оставайтесь у нас». Гость, поклонившись, отвечает: «Прекрасно», и дело кончено.