Страница 5 из 176
«Лучше уж я буду пить свою водку, это дело вернее».
Нужно вам сказать, барин, что нет у нас никакого милосердия: каждый за себя, такое у нас правило, да оно и понятно, ведь мы рабы.
«Все, что я могу сделать, — добавил Онисим, — это предложить тебе место в телеге, чтобы ты прибыл туда не таким усталым и продал бы себя подороже».
«Спасибо».
«Так садись же, дурень!»
«Нет».
«Садись!»
И тут, барин, дьявол меня попутал, в голове словно молния блеснула. В глазах потемнело, так что мне пришлось сесть на землю, иначе бы я упал.
«Тебе же ясно, — сказал Онисим, — что ты не можешь идти дальше. Садись в телегу! А когда я куплю водку, дам тебе выпить глоток, и ты подбодришься. Ну же, садись!»
Я забрался в телегу. Однако, пока я сидел на земле, рука моя упиралась о камень, и теперь он оказался у меня в руке… Мы въехали в лес; начало смеркаться. Я посмотрел на дорогу: ни впереди, ни позади никого не было… Знаю, я виновен, но что поделаешь, барин: мне представилось, как, впрягшись в лямку, я тащу баржу, мне послышалось, как жена и дети кричат: «Хлеба! Хлеба!» Онисим же, словно насмехаясь надо мной, затянул песенку, в которой были такие слова:
Знай, невестушка моя:
Как поеду в город я,
Сарафан тебе куплю,
Эх, да бусы подарю!
Я так крепко держал камень в руке, что на нем наверняка отпечатались мои пальцы. Изо всей мочи я ударил
Онисима по затылку. Удар был такой сильный, что Они-сим свалился к ногам своей лошади.
Я соскочил на землю и оттащил его в лес. При нем был кошелек, в котором оказалось не меньше двадцати пяти рублей. Я взял только один рубль и семьдесят пять копеек и бегом бросился в деревню. На рассвете я был уже там. Разбудив станового, я заплатил ему рубль семьдесят пять копеек и взял у него квитанцию; хотя бы по этой части я полгода мог быть спокоен. Потом я вернулся домой.
«Это ты, Гаврила?» — спросила жена.
«Это ты, б а т ю ш к а?» — спросили дети.
«Да. Я встретил одного друга, и он дал мне взаймы рубль семьдесят пять копеек, которые с меня требовали. Так что мне нет больше нужды идти в бурлаки. Теперь мне надо лишь как следует работать, чтобы отдать долг этому славному человеку. Ну же, не горюйте».
Я старался казаться веселым, но на сердце у меня была смертельная тоска; впрочем, все это длилось недолго: в тот же день меня взяли под стражу. Онисим, которого я счел убитым, оказался всего лишь оглушенным; он вернулся в деревню и рассказал о том, что с ним произошло.
Меня посадили в тюрьму. Я провел там пять лет без всякого суда, а затем, наконец, предстал перед судьями. Приняв во внимание мое признание, они, вместо того чтобы приговорить меня к десяти тысячам ударов шпицрутенами, как я ожидал, сохранили мне жизнь и отправляют меня на каторгу. Наша партия отправится завтра, не так ли, сударь? — спросил заключенный, обращаясь к моему провожатому.
— Да, — ответил тот.
— Тем лучше. Меня посылают на медные рудники, а там, мне говорили, долго не живут.
Я предложил ему два рубля.
— Эх, — ответил он, — не теперь мне их давать надо было бы, а когда надо мною издевался становой; до того, как я замыслил убить Онисима!
И он снова лег на скамью.
Я положил возле него два рубля, и мы вышли из камеры.
Надзиратель открыл нам другую камеру. Условия в ней были точно такие же, как и в предыдущей. Заключенный сидел на такой же скамье, таким же образом прикованный к стене, но это был молодой и красивый парень лет двадцати двух — двадцати трех.
Мы расспросили его так же, как и первого, и он так же охотно нам отвечал.
— Меня зовут Григорий, — начал он. — Я сын богатого крестьянина Тульского уезда. Я не пьяница, не лентяй, не картежник; отец и мать у меня — крепостные, но, будучи лучшими хлебопашцами у помещика, графа Г***, они брали исполу не три десятины земли, как другие, но десять, двадцать, тридцать, а то и сто десятин. Работников они нанимали по соседству, у мелкого помещика, который не имел возможности использовать своих крестьян, и сумели сколотить небольшое состояние. Я полюбил дочку одного нашего соседа: она была самая красивая девушка в деревне.
Но когда я говорю, что полюбил ее, это не так; мне кажется, что я всегда ее любил. Все наше детство мы провели вместе, и, когда ей исполнилось девятнадцать лет, а мне — двадцать, между нашими родителями решено было нас поженить.
Каждый год шли разговоры, что граф Г*** должен вот-вот приехать к себе в поместье, и мы все время ждали его, ведь он должен был дать разрешение на брак, а без этого поп не соглашался нас обвенчать. Но вместо графа явился его управляющий.
Как только он приехал, мы с отцом отправились к нему. Граф предоставил ему все полномочия, так что его разрешения было достаточно для того, чтобы этот брак состоялся.
Он принял нас хорошо и обещал нам все, о чем мы его просили.
Неделю спустя, когда он в свою очередь пришел к нам, мы напомнили ему о его обещании. На этот раз он ответил уклончиво: «Посмотрим».
Мы с Варварой не очень встревожились, подумав, что управляющий хочет заставить нас заплатить за это разрешение, и рассудив, что ста рублей будет достаточно, чтобы рассчитаться с ним.
Мы обратились к нему в третий раз, но он грубо ответил мне:
«А рекрутский набор? О нем вы не подумали?»
«Но ведь, — отвечал я ему, — мне скоро исполнится двадцать два года, и за те два года, что я стал совершеннолетним, мир[4] еще ни разу не помышлял отдавать меня в солдаты. В деревне достаточно лентяев и бродяг, чтобы можно было не посылать на военную службу порядочных людей».
«М и р может делать что угодно, когда меня здесь нет, но, когда я здесь, я хозяин и могу отдать в рекруты кого захочу».
Я пошел к Варваре, чтобы поделиться с ней своими страхами, и обнаружил, что она опечалена и встревожена больше меня. Но, сколько я ни расспрашивал ее, она ничего мне не отвечала, а лишь без конца плакала.
Я пребывал в отчаянии и ощущал, что над нами нависла большая беда.
В ближайшее воскресенье управляющий созвал всю деревню на сходку. Он сообщил нам, что идет война и потому, кроме обычного рекрутского набора, приходится проводить дополнительный, так что вместо восьми новобранцев на тысячу крестьян император требует двадцать три; однако те пятнадцать, которые войдут в дополнительный набор, будут отпущены домой сразу после окончания войны. И он приказал старосте, чтобы тот явился к нему и составил вместе с ним список рекрутов и ополченцев.
Я побежал к Варваре и обнаружил ее всю в слезах.
«О! — воскликнула она. — Я уверена, что этот проклятый управляющий отдаст тебя в солдаты!»
«Кто тебе это внушил?» — спросил я.
«Никто, — ответила она, — заяц дорогу перебежал».
Больше я от нее ничего не добился.
В тот же день староста объявил список назначенных на военную службу. Варвара не ошиблась. Меня не было среди рекрутов, но я был пятым в списке ополченцев.
Я вернулся домой убитый горем. Отец побывал у управляющего и предложил ему пятьсот рублей, чтобы выкупить меня, но тот отказался.
Отъезд должен был состояться через день на рассвете.
Накануне отъезда мы с Варварой отправились погулять на небольшой луг, где в детстве нам нередко доводилось играть и собирать цветы. Чтобы дойти до этого луга, надо было пересечь деревянный мостик через узкую, но глубокую речку. Варвара остановилась посреди моста и с грустью посмотрела, как внизу струилась, а вернее, бурлила вода. Люди говорили, что там был омут. Я видел, как по щекам ее текли слезы и одна за другой падали в водоворот.
«Послушай, Варвара, — сказал я, — за всем этим стоит какая-то тайна, которую ты от меня скрываешь».
Она ничего не ответила.
«Признайся», — повторил я.
«Тайна эта состоит в том, Григорий, что мы с тобой больше не увидимся».
«Но почему? Я ведь не рекрут, а ополченец. Война кончится, и ополченцы вернутся к себе домой. Ведь не всех убивают на войне: многие возвращаются. Вот и я вернусь, Варвара, через год или два. Я тебя люблю, ты меня любишь, не падай духом и дождись меня, и мы еще будем счастливы».