Страница 22 из 176
Я охотно согласилась дать ему это поручение, и он отправился исполнять его.
Петр III отрекся от престола в Ораниенбауме, совершенно добровольно, находясь среди тысячи пятисот гольштейнских солдат, а затем приехал с Елизаветой Воронцовой, Гудовичем и Михаилом Измайловым в Петергоф, где я предоставила ему пять офицеров и несколько солдат для его личной охраны. Это было 29 июня, в день святого Петра, в полдень.
Пока готовили для всех еду, солдаты вообразили, что Петра III привез фельдмаршал князь Трубецкой, который пытается помирить меня с ним. Они стали просить всех проходящих во дворец, в том числе гетмана, Орловых и нескольких других, передать мне, что они не видели меня уже три часа и умирают от страха, как бы этот старый плут Трубецкой не обманул меня, для видимости помирив с мужем, и как бы теперь не погибнуть и мне, и им.
„Мы, — кричали они, — разорвем их на куски!“
Это были их собственные слова. Я направилась к Трубецкому и сказала ему:
'Прошу вас, сядьте в карету, пока я буду пешком обходить войска ".
Ия поведала ему обо всем, что произошло; он, страшно испуганный, уехал в город, а я была принята с неслыханно восторженными возгласами; после этого я отдала под командование Алексея Орлова четырех отборных офицеров и отряд спокойных и рассудительных солдат, чтобы они отвезли низложенного императора за двадцать семь верст от Петергофа, в место под названием Ро пша, очень уединенное, но очень приятное, на то время, пока для него будут устраивать приличные и удобные покои в Шлиссельбурге и расставлять на его пути конные подставы.
Но Господь Бог распорядился иначе. От страха у Петра III начался понос, продолжавшийся три дня и прекратившийся лишь на четвертый. В тот день он крайне много пил, ведь у него было все, чего он хотел, за исключением свободы. Все, о чем он меня еще просил, — это предоставить ему его любовницу, его собаку, его арапа и его скрипку. Но, опасаясь всеобщего возмущения и не желая усиливать брожение умов, я исполнила лишь три последние его просьбы. У него снова начались геморроидальные колики, сопровождавшиеся мозговыми явлениями. В таком состоянии он пробыл два дня, отчего у него наступила сильная слабость, и, несмотря на помощь врачей, он отдал Богу душу, потребовав перед этим привести к нему лютеранского священника. Все так его ненавидели, что у меня были опасения, не отравили ли его офицеры. Я приказала произвести вскрытие, и, конечно же, не было найдено ни малейших следов яда. Желудок у него был чрезвычайно здоровым, но кишечник воспален, а погиб он от апоплексического удара. Сердце его было крайне малых размеров и совершенно вялое".
Вот таков официальный рассказ, который потрудилась написать сама Екатерина Великая для своего любовника и для своей империи — для Понятовского и для России.
Вот что было позволено говорить и думать в ее царствование и даже до конца царствования императора Николая.
А вот что произошло на самом деле. Сопоставим историческую правду с этим рассказом великой коронованной актрисы, сумевшей положить на глаза XVIII века повязку, которую клочок за клочком срывает с него век следующий.
Как и рассказывала Екатерина, ее во весь опор уносили восемь лошадей. По дороге ей встретился камердинер-француз, которому она всячески благоволила и который, по всей вероятности, был, так же как и Екатерина Ивановна, ее доверенным лицом. Он шел, чтобы присутствовать при ее туалете. Ничего не поняв в том, что предстало его глазам, он подумал, что императрицу похищают по приказу Петра III; однако она, выглянув в окошко кареты, крикнула ему:
— Следуйте за мной, Мишель!
Мишель последовал за ней, полагая, что сопровождает ее в Сибирь.
Таким образом, Екатерина, отправившаяся в путь по приказу солдата, ехавшая в карете, которой управляли мужики, сопровождаемая своим любовником и сопутствуемая горничной и парикмахером, въехала между семью и восемью часами утра в свою будущую столицу.
До сих пор рассказ императрицы достаточно близок к истине, так что нам не требовалось его поправлять.
Переворот произошел, но никто и не подумал уведомить о нем императора. Как утверждает в своем рассказе Екатерина, каждый торопился примкнуть к ней. Только один человек, по имени Брессан, парикмахер Петра III, подумал о своем господине. Брессан договорился с лакеем, на которого он мог положиться, одел его в крестьянское платье, посадил на телегу зеленщика и отправил в Ораниенбаум, вручив ему записку, которую тот должен был передать лично императору.
Тем временем офицер, посланный по приказу императрицы, с многочисленным эскортом отправился за юным великим князем, который спал в другом дворце. Ребенок проснулся, окруженный солдатами, как это однажды ночью произошло с маленьким Иваном. На него это произвело глубокое впечатление, и его наставник Панин, не в силах успокоить дрожь, охватившую ребенка, отнес его в ночной рубашке к матери. Она взяла его на руки, ибо тогда у нее еще была нужда в покровительстве этого ребенка, законного наследника престола. Она взяла его и вышла с ним на балкон. При виде ее люди закричали "ура", в воздух полетели шапки, раздались возгласы: "Да здравствует Павел Первый!" В эту минуту толпу стали раздвигать, она без сутолоки открыла проход, и в нем показалась похоронная процессия. Тихо повторялись слова: "Император! Император!" Торжественный и мрачный похоронный кортеж прошествовал мимо. Он уже миновал главные улицы Санкт-Петербурга, среди гробового молчания пересек Дворцовую площадь и удалился. Солдаты в траурных мундирах несли факелы по обеим сторонам катафалка. И пока эта процессия, привлекшая к себе всеобщее внимание, удалялась в сторону, противоположную той, откуда она появилась, юного великого князя унесли, и о нем никто больше не вспоминал.
Какого же покойника хоронили с такими почестями?
Никто этого так и не узнал, а когда этим поинтересовались у княгини Дашковой, она со смехом ответила:
— Признайтесь, что мы правильно приняли меры предосторожности.
Этот эпизод привел к двум результатам: он заставил забыть о юном наследнике и подготовил народ к смерти императора.
В итоге дворец окружала целая армия, исполненная воодушевления. Но к этому воодушевлению примешивался страх, умело поддерживаемый друзьями Екатерины. В толпе шепотом рассказывали, что из Ораниенбаума выехала дюжина убийц, поклявшихся императору покончить с императрицей и ее сыном. Солдаты считали, что их "матушка", как они ее называли, подвергается слишком большой опасности в этом огромном дворце, одна сторона которого омывается рекой, а двадцать дверей с другой стороны выходят на площадь; они громко кричали, требуя, чтобы Екатерину перевели в другой дворец, который они могли бы окружить со всех сторон.
Императрица согласилась на это, среди ликующих возгласов и заверений в преданности пересекла площадь и удалилась в маленький деревянный дворец, который тотчас был окружен тройной цепью штыков.
Солдаты сбросили с себя прусские мундиры и надели свою прежнюю форму. Их вволю угощали квасом и водкой.
Время от времени поднимался громкий крик; это происходило в то время, когда к своим товарищам присоединялся какой-нибудь солдат, не успевший еще снять с себя мундир прусского образца: мундир этот разрывали на клочки, а шапку превращали в мяч, который перескакивал из рук в руки.
Около полудня явилось русское духовенство. Известно, что такое русское духовенство, — это растленность в человеческом облике, но растленность с величественным лицом, окладистой бородой и в богатом облачении.
Церковь освятила насильственный захват власти, как она была готова вслед за этим освятить и убийство. Она не раз играла такую роль.
Священники, за которыми несли коронационные регалии: корону, императорский скипетр и старинные книги, медленно и торжественно прошествовали сквозь окружавшие дворец войска, внушая им своим видом почтительное молчание, и вошли к императрице.