Страница 20 из 176
Вторая была та самая Елизавета Воронцова, фаворитка императора, о которой мы уже говорили.
Все три были племянницами великого канцлера.
Княгиня Дашкова была необычная женщина, и при дворе она составила себе репутацию оригиналки. В такой стране и в такое время, когда румяна стали первой необходимостью в туалете элегантной женщины и были настолько во всеобщем употреблении, что даже нищенка, которая просила милостыню, стоя у придорожного столба, не обходилась без румян; в такой стране, где обычай требовал, чтобы в число подарков, которые жители деревни должны были подносить своей хозяйке, входила баночка румян или, по крайней мере, баночка белил, девица Воронцова в пятнадцать лет объявила, что она никогда не будет использовать ни белил, ни румян.
И что любопытно, она сдержала слово.
Как-то раз один из самых красивых и самых молодых придворных отважился обратиться к ней с двусмысленными любезностями.
Девушка тотчас же позвала своего дядю, великого канцлера.
— Дядюшка, — сказала она ему, — князь Дашков делает мне честь: он просит моей руки.
Князь не осмелился опровергнуть сказанное юной графиней, и они поженились.
Правда, брак их был неудачным.
Через месяц или два после свадьбы муж отослал ее в Москву.
Однако княгиня Дашкова была известна своим остроумием. При дворе Петра III было не так уж весело; Елизавета Воронцова поговорила о ней с великим князем, и он приказал ее вернуть.
К несчастью для великого князя, у молодой княгини Дашковой был тонкий, деликатный, прелестный ум; кабацкий чад, в котором жила ее сестра, был ей отвратителен. Строгое и задумчивое лицо одинокой императрицы пленило ее. Она стала искать ее дружбы, но скромно, незаметно, неслышно, и кончилось тем, что ее нежность к Екатерине превратилась в страстную привязанность, заставившую ее пожертвовать всем, даже своей семьей.
Вот каковы были два наперсника императрицы, два рычага, с помощью которых она готовилась перевернуть тот колеблющийся под ногами мир, о каком мы говорили выше.
Для этого прежде всего надо было заручиться помощью двух человек.
Во-первых, командира Измайловского полка, две роты которого Орлов уже привлек на свою сторону благодаря казне, находившейся в его ведении.
Во-вторых, наставника юного великого князя Павла.
Полковником был граф Кирилл Разумовский, брат того Разумовского, который из простого певчего превратился в фаворита, а потом и в любовника императрицы Елизаветы. Орлов обратился прямо к нему, и тот обещал выступить на стороне императрицы, как только она этого потребует.
Что же касается графа Панина, то с ним переговоры оказались сложнее: это был тот самый граф Панин, о котором мы уже говорили.
К счастью, он был безумно влюблен в княгиню Дашкову. Однако она держалась с ним строго, хотя объяснялось это не ее целомудрием — когда женщина участвует в заговоре, ей не следует иметь предрассудки, а тем, что в то время, когда она родилась, Панин был любовником ее матери, и княгиня была убеждена, что граф ее отец.
И все-таки надо было добиться от Панина согласия не противиться тому, чтобы Екатерина стала не регентшей, а императрицей.
Княгиня Дашкова пожертвовала собой, и эта история, которая могла закончиться, как «Мирра» Альфьери, закончилась, как водевиль Скриба.
Осуществил эту развязку, не очень нравственную, но основанную на большом политическом расчете, один пьемонтец, великий философ.
Ему предлагали должности и почести, но он, будучи прежде всего материалистом, отвечал:
— Я хочу денег.
Он имел привычку говорить: «Я родился бедняком и видел, что на свете уважают только деньги, и я хочу их иметь; чтобы получить их, я поджег бы с четырех концов город и даже дворец; когда у меня будут деньги, я вернусь на родину и буду жить там как честный человек, подобно любому другому».
И этот великий философ, после того как готовившееся событие совершилось, уехал со своими деньгами на родину и в самом деле жил там как честный человек.
Устроив все это, заговорщики решили, что пора действовать.
Момент был удобный: император готовился выступить в поход, намереваясь воевать с датчанами. Придворные видели, как он стал на колени перед портретом великого Фридриха, словно перед иконой, и, простирая руки к этому портрету, воскликнул:
— Вместе с тобой, мой повелитель, мы завоюем мир!
Достичь результата, к которому стремилась Екатерина,
можно было двумя способами: убийством Петра III или смещением его с престола.
Убийство было надежным и легким средством, но Екатерина, натура мыслящая, впечатлительная и чувственная, испытывала к нему отвращение. Гвардейский капитан по фамилии Пассек, который с головой ушел в заговор и был прежде всего человек дела, упал на колени перед императрицей, умоляя ее разрешить ему заколоть Петра III кинжалом, причем он брался сделать это среди бела дня, во главе своих гвардейцев.
Екатерина строго запретила ему это, но он не посчитался с ее запретом, и дважды вместе со своим другом по имени Баскаков едва не исполнил свой замысел, когда Петр III совершал свою обычную прогулку к уединенному и глухому в те времена месту в Санкт-Петербурге, где стоит тот домик, который мы посетили и который царь-плотник построил своими собственными руками.
С другой стороны, несколько заговорщиков, своего рода инженеров, предводительствуемые графом Паниным, обследовали покои императора, его спальню, его кровать и самые укромные подсобные помещения.
Первоначальный план состоял в том, чтобы ночью проникнуть к Петру III, как впоследствии проникли к Павлу I, и, если он откажется подписать отречение от престола, заколоть его; если же он отречется добровольно, оставить ему жизнь, по крайней мере на короткое время.
Император в это время находился в том самом Петергофе, который мы попытались описать. Если бы императрица оставалась в Санкт-Петербурге, это могло бы вызвать подозрения, и потому она последовала за ним в эту резиденцию; однако Екатерина расположилась не во дворце, а в отдельном павильоне, связанном с Финским заливом посредством канала, по которому она в случае необходимости могла бы бежать и укрыться в Швеции.
Заговор предстояло осуществить в первый же приезд Петра III в его дворец в Санкт-Петербурге; однако Пас-сек, как всегда распаленный, возбужденный и нетерпеливый, имел неосторожность упомянуть в присутствии солдата о заговоре; солдат донес на своего командира, и Пассек был арестован.
Тем не менее предосторожность, принятая пьемонтцем Одаром, спасла все в тот момент, когда уже можно было опасаться, что заговор провалился.
За каждым заговорщиком следовал осведомитель, приставленный этим умнейшим человеком.
Одар был немедленно оповещен об аресте Пассека.
Пассек был арестован 8 июля 1762 года, в девять часов вечера, а в половине десятого Одар уже знал об аресте; без четверти десять о случившемся оповестили княгиню Дашкову, и в десять часов Панин уже был у нее.
Княгиня, будучи женщиной, которой неведомы сомнения, предложила действовать немедленно: поднять гарнизон Санкт-Петербурга и идти на Петергоф.
Но Панин, более робкий, выдвинул два возражения: первое — поспешные действия могут погубить все, ведь даже если удастся поднять Санкт-Петербург, то это будет лишь началом гражданской войны, поскольку под рукой у императора военная крепость Кронштадт и три тысячи гольштейнских солдат, не считая полков, идущих на соединение с армией; второе — отсутствие императрицы лишает заговор его главной силы, ибо, чтобы поднять гарнизон, ее присутствие совершенно необходимо.
Так что он советовал ждать и на следующий день сообразовываться с обстоятельствами.
Высказав это мнение, он отправился спать.
Была уже полночь.
Княгиня Дашкова — ей было тогда восемнадцать лет — надевает мужское платье, одна выходит из дома и направляется туда, где, как ей известно, обычно собираются заговорщики. Там находится Орлов с четырьмя своими братьями. Она объявляет им об аресте Пассека и предлагает действовать немедленно. Все с воодушевлением соглашаются.