Страница 17 из 197
Нам пришлось признаться в обмане: мы униженно оправдывались, служащий сделал нам выговор, который был со смирением выслушан, и, после того как был оплачен билет для Мышки, присоединившейся к Душке и Шарику, поезд снова тронулся в путь.
В полдень мы прибыли в город трех царей-волхвов, куда почти восемнадцать лет тому назад я приехал в первый раз вместе с несчастным Жераром де Нервалем!
Два воспоминания, одно — из детства, другое — относящееся к зрелым годам, связано у меня с Кёльном.
В 1814 году, во время иноземного вторжения, моя мать побоялась остаться в Виллер-Коттре и рассудила, уж не знаю почему, что мы будем в большей безопасности в Крепи-ан-Валуа, маленьком отдаленном городке, единственным залогом безопасности которого было то, что он, в отличие от Виллер-Коттре, не располагался на главной дороге; мы спрятали в погребе белье, столовое серебро, кое-какие предметы мебели, более ценные, чем другие, затем мать села на осла, я устроился за ее спиной, и началось наше бегство в Египет.
Через три с половиной часа мы прибыли к цели нашего путешествия и устроились вначале у одной старой дамы, дети которой ходили в ту же школу, что и я, и которая предложила нам свое гостеприимство; даму звали г-жа де Лонпре, и она была вдовой бывшего камердинера Людовика XV, который вместе с другими дарами пожаловал ей — возможно, она была достаточно мила, чтобы его величество обратил взор на свою подданную, — великолепный сервиз из старого китайского фарфора.
У меня еще и сейчас перед глазами стоят огромные супницы, гигантские блюда, циклопические салатницы, которые были украшены цветами, рожденными фантазией какого-то безвестного Диаса, и драконами, придуманными каким-то безымянным Ариосто: такой сервиз заставил бы млеть от удовольствия нынешнего ценителя старины.
Однако в 1814 году ценность предметов старины еще не была известна; раз десять несчастная женщина, небогатая и к тому же имевшая серьезный порок — она любила выпить, пыталась продать королевский подарок весь целиком, но в ту пору в моде были этруски, а не китайский фарфор.
Она не могла выручить за него даже те деньги, какие сегодня дают за сервиз из крейского фаянса.
И потому, когда у нее возникала мучительная потребность выпить, она брала один из предметов сервиза, супницу или блюдо, и шла по соседям, от двери к двери, пытаясь его продать.
Когда ей случалось выручить сорок су за вещь, стоившую двести франков, она, радостная, вбегала к лавочнику, выпивала глоток за глотком два, четыре, шесть стаканчиков водки и возвращалась домой смертельно пьяная.
Так весь сервиз и разошелся по частям.
Мы прожили в доме у нее всего несколько дней; моя бедная мать, не пившая ничего, кроме воды, и передавшая мне по наследству свою любовь исключительно к этому напитку, не желала наблюдать сама, а в особенности не желала, чтобы его наблюдал я, это постыдное зрелище пьянства.
Она нашла другое место для нашего проживания, договорившись со вдовой врача, два сына которой, вслед за отцом, тоже стали врачами: один — военным, другой — гражданским.
Старший сын, тот, что был гражданским врачом, оставался с матерью. Ну а младший, военный хирург, в это самое время доставил семье сильнейшую тревогу: последние известия от него пришли накануне битвы при Бри-енне, а после битвы о нем ничего не было слышно. Погиб ли он? Ранен? Попал ли в плен?
Кроме того, в семье было еще две сестры: Амелия и Адель.
Фамилия этой славной семьи была Мийе.
Достойная вдова уступила нам небольшую комнату и две кровати.
Из этой комнаты на втором этаже, хотя и выходившей во двор, открывался вид на улицу; улица же эта была не чем иным, как проезжей дорогой из Крепи в Виллер-Коттре.
Что же касается питания, то за столом мы собирались все вместе, но каждый оплачивал свою долю в общих расходах.
В первый же день, в час ночи, послышался сильный стук в дверь; охваченные тревогой, все тут же оказались на ногах, поскольку каждую минуту ожидалось появление вражеских солдат.
Дверь отважился открыть г-н Мийе-старший: он был единственным в доме мужчиной (мне в ту пору исполнилось одиннадцать лет).
Все со страхом ожидали появления ночного посетителя, стучавшего не переставая.
Но внезапно послышались радостные крики, и Мийе стал звать мать и сестер.
Тотчас же в гостиную ворвался красивый молодой человек лет двадцати пяти — двадцати восьми и, сбросив плащ, предстал перед нами в мундире военного хирурга.
Счастливые возгласы сорвались со всех уст. Это был младший сын, от которого не приходило никаких известий вот уже два месяца.
Мать, сестры, братья бросились обнимать друг друга, одновременно плача, смеясь и говоря.
Моя мать отозвала меня в сторону и, ни слова не говоря, вышла вместе со мной из комнаты: мы были посторонними, а в таких обстоятельствах любой чужой человек становится помехой общей радости.
Никто не обратил внимания на то, что мы ушли. Никто даже не осознавал, что мы там были; нас не замечали, а если бы вдруг и заметили, то тотчас забыли бы о нашем присутствии.
На следующее утро хозяева описали нам всю эту сцену так, словно мы не были ее свидетелями, но, выяснив, что кое-какие подробности случившегося мы знаем, нам стали рассказывать о том, чего мы еще не знали.
Молодой офицер служил в корпусе маршала Мортье; накануне вечером этот корпус был внезапно атакован в Виллер-Коттре противником.
После страшной схватки началась ужасающая паника, и в темноте все бросились врассыпную.
Так же, естественно, поступил и Фредерик Мийе.
Лишь в трех льё от родного города он подумал о своей матери, о своих сестрах, о своем маленьком доме — таком мирном, с примыкающим к нему садом, который украшал его, словно поселянку, идущую на танцы, букетами цветов; он сориентировался, понял, где находится, а затем двинулся напрямую через поля, перешел вброд речку у Восьенна, отыскал дорогу к лесу Ле-Тийе и вскоре постучал в знакомую дверь.
Теперь, повидавшись с матерью, братом и сестрами, он хотел вернуться в свой корпус.
Но где находится этот корпус? И не случится ли так, что, разыскивая его, он попадет в расположение какого-нибудь прусского отряда и лишится таким образом свободы, а то и жизни?
Не лучше ли дождаться вестей или грохота пушек, который, если даже вестей и не будет, послышится непременно. Как говорят военные, дорогу к своим солдату укажет пушка.
А пока, поскольку неприятель мог появиться с минуты на минуту и опознать во Фредерике французского офицера, он сбрил усы и переоделся в гражданское платье.
Аккуратно сложенный мундир был вместе со шпагой спрятан в глубине шкафа.
Едва были приняты эти меры предосторожности, как стало известно, что в Крепи только что вошел небольшой французский отряд пехоты и кавалерии.
Фредерик помчался выяснять, что это за отряд; оказалось, что это была небольшая колонна, отбившаяся от корпуса герцога Рагузского.
Французы выставили часовых и рассчитывали немного передохнуть.
Но враг следовал за ними по пятам. Едва Фредерик вернулся домой, как послышался ружейный выстрел, затем часовой, стоявший на посту в конце нашей улицы, бросился бежать по ней, крича: «К оружию!»
Позади него галопом несся отряд прусской кавалерии. Эти конники еще и сейчас стоят перед моим взором. Они были облачены в короткие синие мундиры с белыми воротниками и серые рейтузы.
Пруссаки с грохотом мчались по мощеной дороге, и, по мере того как этот грохот приближался, все спешили затворить двери и окна.
Было очевидно, что солдата, мчавшегося впереди прусского отряда и кричавшего «К оружию!», догонят и убьют, прежде чем он достигнет центра города, где находились его товарищи.
Но в это время Мийе-старший кинулся к уличной двери, открыл ее и жестом поманил солдата, который тотчас бросился в сад.
Дверь захлопнулась за его спиной с быстротой театрального механизма.
И было самое время. Кавалеристы, которые были уже несколько минут видны из окон верхнего этажа, где мы находились, повернули за угол улицы и въехали в город.