Страница 9 из 155
Мы хотели расплатиться, но наш переводчик остановил нас знаком, достал монетку из кармана и положил ее на край какого-то ларя. Хозяин даже не повернул головы, чтобы убедиться, что ему заплатили. «Vaya usted con Dios![7]» — с вежливым поклоном произнес наш сопровождающий и вышел. Трактирщик вынул сигару изо рта. «Vaya usted con Dios!» — промолвил он и снова принялся за сигару. Мы поклонились и вышли один за другим, повторяя ритуальную фразу «Vaya usted con Dios!».
«Ступайте с Богом! Ступайте с Богом! — твердил Александр, возвращаясь к мальпосту, в полной готовности ожидавшему нас. — Прекрасное пожелание, ничего лучшего я не прошу, только отсюда до неба далековато, и, если по дороге туда не будет ничего, кроме шоколада и подслащенной воды, я предпочту отправиться в другую сторону!» — «Если бы у нас была хоть корочка хлеба!» — стоически промолвил Маке. «Или бульон!» — добавил Буланже. «Или отбивная котлета!» — произнес Александр. «Господа, — прервал эти восклицания наш проводник, за последние десять минут по-видимому проникшийся состраданием к нашим мучениям, — разрешите мне предложить вам цыпленка, бутылку бордо и двухфунтовый хлеб». — «Скажите нам свое имя, сударь, — воскликнул я, — чтобы каждый из нас, вернувшись к родным очагам, мог бы начертать его золотыми буквами на мраморной доске». — «Меня зовут Фор, я торговец из Мадрида, живу на улице Монтера, рядом с Пуэрта дель Соль».
С этими словами г-н Фор со скромным видом повернулся, вытащил из мешка цыпленка, бутылку бордо, двухфунтовый хлеб и протянул нам. Мы схватили этот дар и, к стыду своему, признаюсь, даже не спросили, остались ли у нашего спасителя другой цыпленок, другая бутылка и другой кусок хлеба для него самого. Буланже, правда, высказал мысль, что так называемый г-н Фор не кто иной, как Провидение, которое село вместе с нами в карету во дворе конторы Лаффита и Кайяра, исчезло при въезде в Бордо и появилось вновь с хлебом, бутылкой вина и цыпленком в руках. Это предположение было встречено с восторгом, поскольку оно гасило все наши угрызения совести: в самом деле, если г-н Фор был Провидением, что казалось нам неоспоримым, то, конечно, он разыщет себе еще цыпленка, кусок хлеба и бутылку вина. Нам об этом беспокоиться не стоит. Если же, напротив, он все-таки настоящий г-н Фор, проживший в Испании тридцать лет, по его собственным словам, то он должен был приобрести испанские навыки и, следовательно, привык обходиться завтраком из jicara шоколада, сахара и стакана воды, мутной или прозрачной в зависимости от того, захочет ли он обмакнуть в нее что-нибудь или предпочтет выпить чистую.
Между Толосой и Вилья-Франка, благодаря вмешательству Провидения или щедрости г-на Фора (не будем останавливаться на уточнении этого вопроса), состоялась одна из тех трапез, какие запечатлеваются в памяти на всю жизнь. После того как не осталось ни кусочка мяса на скелете цыпленка, ни капли вина в бутылке и ни крошки хлеба на платке, служившем нам скатертью, мы огляделись по сторонам.
Перед нашими глазами простиралась Гипускоа, то есть одна из самых плодородных провинций Испании. С быстротой ветра мы проносились по живописному и плодородному краю. Вокруг виднелись возвышенности, которые в сравнении в Пиренеями были всего лишь холмами, но по сравнению с Монмартром были весьма внушительными горами. Местами эти горы с их восхитительным красновато-коричневым цветом, казалось, были усеяны, словно одежды встречавшихся нам на дороге бедняков, желтыми, красными и зелеными заплатами. Это объяснялось тем, что владельцы здешних горных местностей отыскивали на каменистых склонах клочки пригодной для пахоты земли и возделывали их: на слишком крутых скатах — с помощью заступа, на доступных спусках — плугом. Эти полоски, засеянные то зерном, то стручковым перцем, то клевером, отличались по цвету от всего окружающего и составляли то наброшенное на склоны гор пестрое покрывало, что привлекало по пути наши взгляды. Что до остального, то красивая дорога, ручьи на каждом шагу, очаровательные белые и красные деревушки, залитые солнцем, с ватагами детишек, смеющихся, кричащих и копошащихся на пороге домов, в то время как в полутьме за распахнутой дверью вырисовывается чистый и изящный профиль какой-нибудь женщины, склонившейся над прялкой, — вот картины, которые вставали перед нами, картины, которые стремительное движение нашего экипажа обращало для нас в видение.
И в самом деле, в нашу карету впрягали иногда восемь, а иногда и десять мулов. Эти восемь или десять мулов с их уже начавшей по-зимнему отрастать шерстью, состриженной только на спине, при взгляде на них сверху казались гигантскими крысами, запряженными в карету феи. Три человека погоняли мулов и управляли каретой: м а й — орал, сагал и с ота-коч ер о. Майорал соответствует нашему кондуктору, сота-кочеро — нашему форейтору, а вот понятию «сагал» нет аналога ни в одном языке и, смею утверждать, ни в одной стране.
Сагал — не человек, а скорее, обезьяна, снующая вверх и вниз, неистовый демон, прыгающий тигр; он не шагает — а носится, не говорит — а кричит, не предупреждает — а бьет. Сагал помещается рядом с майоралом на небольшой доске, укрепленной перед кузовом кареты; на это место он имеет право, но фактически его не занимает. Он никогда там не сидит; он носится повсюду, постоянно кричит и жестикулирует. Чтобы заставить мулов бежать, все средства для него хороши: камни, хлысты, палки! Та брань, какую он обрушивает на них в течение часа, обогатила бы годичный репертуар самого грубого из наших возниц. Когда мулы идут рысью, он тоже пускается рысцой; они переходят на галоп — он тоже; мулы несутся во весь опор — он не отстает от них; стоит им понести — он их обгоняет и останавливает. Это дилижансная муха из басни, но муха деятельная, со страшным жалом, ненасытным хоботком и грозным, как рычание льва, жужжанием. Карета без сагала — это обыкновенный дилижанс, а с ним — это орел, летящий в погоне за облаком, это ветер, несущийся вслед за вихрем. Почему при этом карета не ломается, не рассыпается, не переворачивается?! Предоставляю объяснять это людям более сведующим, чем я.
Пару слов о сота-кочеро; обычно это мальчишка лет четырнадцати-пятнадцати, сидящий на первом слева муле. Его называют испанским словом, означающим «приговоренный к смерти». В самом деле, бедняга садится верхом в Байонне и мчится во весь опор до самого Мадрида, то есть в течение двух дней и трех ночей, и потому на последних почтовых станциях его обычно снимают с седла, которое он покидает лишь для того, чтобы занять новое.
На всех трех были живописные костюмы: остроконечные шапки, бархатные куртки с отделкой, красные кушаки, широкие штаны, а на ногах — сапоги или сандалии. Словом, не говоря уж о том, что испанский дилижанс несется много быстрее нашего, эта троица — майорал, сагал и сота-кочеро — выглядит в тысячу раз занимательнее, чем наша пара — кондуктор и возница.
А кроме того, сударыня, и для нас это особенно интересно, дорога здесь преподносит бесконечное разнообразие зрелищ. У нас почти все путешественники, с какими приходится встречаться, одеты одинаково. В Испании же, напротив, даже если оставить про запас наряд священника с его причудливой шляпой, рядом с которой головной убор Базиля в наших театрах кажется миниатюрным, остается еще валенсиец с его смуглым цветом лица, белыми широкими штанами и ногами, обутыми в альпар-гаты; житель Ла-Манчи с его коричневой курткой, красным кушаком, короткими штанами, цветными чулками, завязанным крест-накрест галстуком и эскопетой, прикрепленной к ленчику седла; андалусец с его шляпой с загнутыми круглыми полями, украшенной двумя шелковыми помпонами, с его вишневым галстуком, жилетом яркого цвета, пестрой курткой, обрезанными по колено панталонами, сапогами, расшитыми на каждом шве и открытыми с боков; каталонец с палкой, крепость и длину которой ему вымеряет полиция, с платком, завязанным на затылке и спускающимся до середины плеч; и, наконец, все прочие сыны двенадцати Испаний, которые согласились составить одно королевство, но никогда не согласятся стать одним народом.