Из Парижа в Кадис

Теперь все зависело от проворства соперников. Успеет ли Лукас добраться до ограды первым? Догонит ли бык противника до того, как тот ее достигнет? В это мгновение Лукас наступил на букет, нога тореадора скользнула по влажным цветам, и он упал. Страшный крик вырвался из двадцати тысяч глоток, и сразу наступила мертвая тишина… Мне показалось, что перед моими глазами пронеслось облако и посреди него — человек, подброшенный на пятнадцать футов вверх. Но, как это ни странно, при всем своем ослеплении, я различил все детали одежды несчастного Лукаса — короткую голубую куртку, расшитую серебром, розовый жилет с узорчатыми пуговицами, белые кюлоты, обшитые по швам позументами.

Тореадор упал. Бык поджидал его, но самого быка уже поджидал новый враг. Первый пикадор, сидя на свежей лошади, появился на арене и напал на животное в ту минуту, когда тот уже нацелился рогами на лежавшего Лукаса. Бык, почувствовав боль от нанесенной раны, поднял голову и, словно уверенный, что Лукас от него никуда не денется, бросился на нового врага.

Однако стоило быку оставить Лукаса у себя за спиной, как тот поднялся и, улыбаясь, поклонился публике. Каким-то чудом рога его не затронули, тело тореадора оказалось между ними, и бык подбросил его вверх одним своим лбом. А вторым чудом было то, что Лукас упал, не причинив себе никакого вреда.

Гул восторженных голосов прокатился по цирку; двадцать тысяч человек снова смогли вздохнуть. Маке был почти в обмороке, да и Александр — не многим лучше. Он попросил стакан воды. Ему принесли. Он отпил несколько капель и вернул стакан, на три четверти полный, со словами: «Отнесите в Мансанарес, реке это нужнее».

В эту минуту снова послышался гул голосов. Заиграла труба.

Извините, сударыня, но в жизни есть два момента, которые наступают неумолимо — это час отправки почты и час смерти. Первый заставляет меня торопиться. Остаюсь к Вашим услугам до наступления второго.

VIII

Мадрид, 13 октября.

Если мне не изменяет память, сударыня, мы расстались с бедным Лукасом Бланко, чудом оставшимся в живых, в ту минуту, когда он под гром аплодисментов кланялся публике; в это самое время бык вступил в схватку с пикадором, пришедшим на помощь Лукасу, а звуки труб оповестили о новом и непредвиденном событии.

Этим новым и непредвиденным событием оказалось появление королевы-матери. Королева-мать, эта изящная и красивая женщина, которую Вы видели в Париже и которая кажется старшей сестрой своей дочери, обожает корриды, словно простая маркиза; ей удалось освободиться от дворцовых празднеств, и она поспешила уделить час времени этому зажигательному зрелищу, приводящему нас в такое возбуждение.

Едва фанфары провозгласили ее приход, едва она успела появиться в полутени своей ложи, как, словно по волшебству, драматическое действие на арене приостановилось. Пикадору, его лошади и быку было предоставлено выкручиваться из создавшегося положения самим, а вся квадрилья выстроилась в колонну напротив загона.

Кучарес, Саламанкино и Лукас Бланко шли первыми. За ними шествовали три пикадора. Раненый пикадор, которого мы считали погибшим, сидел в седле на новой лошади, и, если бы не жуткая бледность его лица, можно было бы подумать, что с ним ничего не произошло. Тот пикадор, что схватился с быком, каким-то образом освободился от него и занял свое место в колонне. За пикадорами шли четыре чуло, за ними — бандерильеро, позади всех — служители цирка. В шествии не было одного лишь качетеро.

Бык, прижатый к ложе, где находились чиновники городского совета, с остолбенелым видом смотрел на эту процессию. Что же касается участников процессии, то они не обращали на него никакого внимания, словно его не было вовсе. Они медленно выступали в такт музыке, а подойдя к королевской ложе, преклонили колени.

Королева предоставила им возможность оставаться несколько секунд в таком положении, тем самым показывая, что она принимает эту дань уважения, а затем подала им знак подняться. Они вскочили и поклонились ей. По следующему знаку их строй распался, и каждый вернулся к своему делу: пикадоры взяли наперевес свои копья, чуло принялись размахивать плащами, бандерильеро побежали готовить свои бандерильи. Тем временем бык, вероятно, чтобы не оставаться в бездействии, напал на несчастную лошадь: нам она казалась уже околевшей, но он ощущал в ней жизнь; он подцепил ее на рога, поднял и с ней на шее стал прогуливаться по арене.

Лошадь последним усилием задрала голову и испустила жалобный вздох, слишком слабый, чтобы он походил на ржание. Увидев, что его противники готовятся к новой атаке, бык легко стряхнул с себя лошадь, словно это был обыкновенный плюмаж. Лошадь упала, затем последним конвульсивным движением поднялась на ноги, побрела, пошатываясь, и рухнула перед загоном. Бык смотрел, как она удаляется.

«Запомните хорошенько, — обратился ко мне Рока, — а потом скажете мне, разбираюсь ли я в искусстве корриды. В каком бы месте бык ни пал, если он только не будет убит сразу, он придет умирать сюда, на труп этой лошади. Я ведь вам говорил, что это прилипчивый бык».

Бык уже убил трех лошадей и ранил двух. Альгвасил сделал знак пикадорам удалиться. Все трое подъехали к краю арены, расположенному напротив загона, и остановились, прислонившись к ограде и повернув головы в сторону сцены. Чуло замахали плащами.

Бык ринулся вперед, и сражение возобновилось. Раза три или четыре животное теснило своих преследователей к ограде, давая нам возможность наблюдать прелестное зрелище, которое являли собой люди, прыгавшие с распростертыми плащами над головой. Затем появился бандерильеро, держа в каждой руке по бандерилье; вслед за ним шли три его товарища, вооруженные таким же образом.

Вонзить бандерильи в быка не так уж просто: их надо одновременно воткнуть в правое и левое плечо, и операция считается выполненной тем лучше, чем параллельнее они воткнуты.

Чуло направили быка к бандерильеро; тот вонзил по дротику в оба плеча животного, и в ту же минуту из округлого утолщения на каждом из этих дротиков вылетела стая из пяти или шести птичек — щеглов, коноплянок, чижей. Некоторые из этих маленьких бедных птичек, совершенно оглушенные, не в состоянии были лететь и упали прямо на песок посреди арены. Тотчас пять или шесть человек бросились туда из коридора и подобрали их, рискуя попасть на рога быку.

Бык тем временем явно начал приходить в растерянность. Преследуя выбранные жертвы, он не проявлял больше то упорство, какое делает это животное крайне опасным. Он кидался от одного чуло к другому, орудуя своими рогами, как кабаны — клыками, но его внимание рассеивалось между многочисленными врагами.

Появился второй бандерильеро. При виде его бык, казалось, внезапно успокоился, но лишь затем, чтобы увереннее отомстить. Несомненно, он распознал в руках нового противника те доставлявшие боль орудия, что застряли у него в плечах, ибо с яростью кинулся на бандерильеро, и ничто не могло его остановить или направить в другую сторону. Бандерильеро поджидал его со стрелками в руках. Но только одна из них осталась торчать в плече животного. В ту же секунду послышался легкий вскрик — розовый рукав бандерильеро окрасился в пурпур, кровь залила ладонь и ручьями заструилась по пальцам: рог пронзил ему предплечье.

Бандерильеро добежал до ограждения, не приняв ни от кого помощи, но, приготовившись перепрыгнуть через него, тотчас лишился чувств; мы видели, как его — он был в бессознательном состоянии и с запрокинутой головой — внесли в коридор. Чересчур много бед принес один-един-ственный бык, и звук трубы возвестил о том, что ему пришла пора умереть. Тотчас же все отошли в сторону. Отныне ристалище принадлежало тореадору. Им был Кучарес.

Кучарес вышел вперед; среднего роста, лет тридцати шести — сорока, худой, со смуглым, изрытым оспой лицом, он если и не один из самых умелых тореадоров — испанцы предпочитают ему Монтеса и Чикланеро, — то, по крайней мере, один из самых смелых.