Из Парижа в Кадис

Прощайте, сударыня, я должен Вас покинуть и отправиться во французское посольство.

V

Мадрид, 10 октября 1846 года.

Догадайтесь, сударыня, кого я привез с собой, возвращаясь из поездки на рынок и в посольство? Жиро и Дебароля!

Посреди улицы Майор, в ту минуту когда я предавался мечтам, не буду говорить Вам о ком, — словом, в ту минуту, когда дивные грезы овладели мной, я вдруг почувствовал толчок и моя карета остановилась. В тот же миг рядом с каждой из двух дверец кареты появилось по одному смуглому бородатому лицу. Когда я грежу, то грежу по-настоящему, другими словами — полностью забываю о действительности и погружаюсь в сновидения. И потому, внезапно пробудившись и увидев две чудовищные головы, сочлененные с телами в испанских нарядах, я вообразил, что посреди глухого леса или в глубоком ущелье меня остановили разбойники. Я машинально стал шарить в поисках пистолетов. У меня, сударыня, великолепные шестизарядные пистолеты, но мне в голову не пришло, что, направляясь на рынок и в посольство, нужно брать их с собой. Поэтому никаких пистолетов при себе я не обнаружил.

Так что я приготовился отразить нападение, используя лишь силу рук, которой наградил меня Господь, как вдруг заметил, что нападавшие смеются, обнажая при этом: один — тридцать два белых, а другой — два желтых зуба. Я вгляделся повнимательнее и воскликнул: «Жиро! Деба-роль!» Прошу прощения у моего друга Жиро, но узнать его мне удалось главным образом по отсутствию у него тридцати зубов и наличию лишь двух.

И в самом деле, помимо того, что солнце Каталонии и Андалусии покрыло лица друзей плотным темно-коричневым загаром, поразительные изменения произошли во всем их облике. Жиро, уехавший без всяких волос на голове, отрастил львиную гриву, а Дебароль, обладавший роскошной шевелюрой, стал почти лысым! Странствия подействовали на волосяные покровы голов двух путешественников противоположным образом. Изучать этот случай я предоставляю врачам и продавцам мазей.

С радостным возгласом я распахнул дверцы, и две секунды спустя Жиро и Дебароль устроились в моей карете. Они проделали изумительное путешествие, перемещаясь все время пешком, — путешествие художников в полном смысле этого слова: с папкой для эскизов на ремне за спиной, с карандашом в руках, с эскопетой на плече; они ночевали где придется, ели что попало, но всю дорогу смеялись, пели и делали зарисовки. В Севилье, двенадцать дней тому назад, они узнали о предстоящих свадьбах и празднествах и тотчас же отправились в Мадрид. За двенадцать дней они прошли сто сорок французских льё и только что прибыли в испанскую столицу.

Перед выходом из Севильи друзья купили какую-то несчастную борзую. Первые три дня она бежала перед ними, четвертый и пятый день шла рядом; наконец, на шестой день она стала отставать: силы ее истощились. На следующий день, когда надо было трогаться в путь, бедное животное попыталось встать на свои одеревенелые лапы, но это превышало ее возможности. Тогда Жиро взял борзую на руки и нес ее шесть часов подряд; спустя шесть часов и три минуты борзая издохла у него на груди. Ей вырыли могиду у придорожной канавы. В этот день Жиро и Дебароль прошли лишь двенадцать льё, но зато на следующий день они наверстали упущенное, пройдя восемнадцать.

Короче, друзья явились в Мадрид и узнали, что я тоже приехал сюда. Они тотчас же принялись меня разыскивать и по счастливой случайности наткнулись прямо на мою карету. Первое, что я сказал, едва успев расцеловаться с ними, было: «Вы ведь поедете со мной в Алжир, правда?» Они переглянулись. Прошел уже месяц с того дня, когда они должны были вернуться во Францию. Дебароль вздохнул. Жиро поднял глаза к небу и прошептал: «О, моя бедная семья!»

Надо Вам сказать, что у Жиро совершенно очаровательная, милая, замечательная жена, которая подарила ему восемь лет назад прелестного белокурого ребенка (помнится, на выставке Вас восхитил этот ребенок, играющий с борзой, не с этой, разумеется, а с другой борзой, тоже уже умершей, но не от усталости, а от несварения желудка). Жена с ребенком, двадцатичетырехлетний младший брат, исследующий Маркизские острова, и семидесятилетняя мать — вот три самые дорогие сердечные привязанности Жиро, составляющие его семью. Естественно, что время от времени он вспоминает о ней. Однако эмоции, пробуждаемые в нем этими мыслями, проявляются по-разному в соответствии с тем, в какое время дня и при каких обстоятельствах эти мысли к нему приходят. То есть по утрам он думает о своей семье иначе, чем вечерами: дело в том, что утром он голоден, а вечером сыт. Всем известно, как меняется взгляд на вещи в зависимости от того, на какой желудок их воспринимать: сытый или голодный. По утрам, когда Жиро думает о своей семье, он невыносим; вечерами эти же мысли делают его очаровательным.

Что касается Дебароля, то я не знаю, есть ли у него семья, думает ли он о своей семье и отвлекают ли его внимание эти мысли, но в чем я уверен, так это в том, что рассеянность Дамиса, кусающего себе палец вместо ломтика хлеба, ничто по сравнению с рассеянностью Дебароля.

Это отступление по поводу Жиро и Дебароля помешало мне сообщить Вам, сударыня, что, как только один закончил свой вздох, а другой — свою фразу, оба они согласились принять мое предложение. Итак, наша группа была в полном составе, таком же, как в день знаменитой клятвы Горациев, уже упомянутой мной, причем мы оказались в Испании в достаточной степени вовремя, чтобы еще успеть объехать вместе пол страны. Теперь я считаю себя обязанным нарисовать Вам портреты Жиро и Дебароля, подобно тому, как я уже описал Вам Буланже, Маке и моего сына.

Жиро — автор «Увольнения до десяти часов», подобно тому как Делакруа — автор «Гяура», а Шеффер — автор «Франчески да Римини». Это значит, что, кроме «Увольнения до десяти часов», которое Вы видели в гравюрах, в литографиях, на табакерках и даже в театре, Жиро написал еще тысячу чудесных вещей — исторических полотен, жанровых картин, портретов, пастелей и т. д и т. п. Жиро не живописец, а сама живопись. Чтобы рисовать, он не нуждается в тех или иных обычных принадлежностях: когда отсутствует карандаш, теряется рашкуль, исчезает кисть, не находится перо, Жиро рисует углем, спичкой, палкой, зубочисткой; более всего на его проницательный и язвительный ум воздействуют смешные стороны того, что он изображает: его глаз подобен одному из тех лишающих всяких иллюзий зеркал, какие утрируют и искажают все лица. Жиро создавал шаржи на Аполлона Бельведерского и Венеру Милосскую. Если бы Нарцисс жил во времена Жиро или Жиро жил во времена Нарцисса, то, возможно, несчастный сын не помню кого, сударыня, вместо того чтобы умереть от истомы, любуясь собой, умер бы от хохота, созерцая шарж на себя. Не стоит и говорить о том, что Жиро — один из самых остроумных моих знакомых и что мне редко приходилось видеть художника — в мастерской ли, в салоне ли и даже во дворце, — так тонко чувствующего, где он находится, и умеющего соблюдать условности, которые там приняты. Достаточно сказать, что, находясь на балу в Опере, Жиро исполняет музыку Мюзара так, что заставляет млеть от удовольствия этого Наполеона канкана.

Что касается Дебароля, то нарисовать его портрет труднее, хотя ему присуще еще больше своеобразия, чем портрету Жиро. Дебароль — смесь художника и странника, но художника и странника парижского. Он владеет шпагой, как Гризье, палкой, как Фанфан, французским боксом, как Лекур. Это множество физических упражнений, не считая того, что на досуге ему свойственно орудовать карандашом и пером, развило в нем привычку к усиленной жестикуляции, почти всегда наносящей ущерб тому, что его окружает. И кроме того, Дебароль рассеян.

Я уже говорил Вам об этом, сударыня. Когда Дебароль стоит, то его рассеянность приводит всего лишь к тому, что он либо не слышит, либо тотчас же забывает услышанное — вот и все. Но когда он сидит, дело становится гораздо серьезнее — где бы ему ни довелось в это время находиться, он очень тихо и самым естественным образом переходит от рассеянности ко сну. И потому Дебароль научился придавать своему сну, всегда, впрочем, бесшумному, надо отдать ему должное, такой достойный вид, что, за исключением Жиро, все бодрствующие относятся к этому его состоянию с должным уважением. А вот Жиро, сударыня, не проявляет к Дебаролю никакого почтения. Стоит Дебаролю заснуть, как в Жиро словно что-то пробуждается. В ту же минуту он подходит к другу и, приложив большой палец к его носу, начинает давить на него до тех пор, пока нос, полностью сплющенный, не исчезает в усах. В ту минуту, когда его нос достигает такой степени сплюснутости, Дебароль просыпается, готовый проучить нахала, проявившего вольность в обращении с органом, который он постоянно лишает табака, чтобы сохранить его врожденное изящество. Однако, поняв, что это сделал Жиро, он улыбается той милой дружеской улыбкой, какую мне доводилось видеть только на его губах. За те двадцать лет, что Жиро и Дебароль знакомы, Жиро миллион раз расплющивал нос Дебаролю. Если согласиться с этим подсчетом, то это означает, сударыня, что ровно миллион раз Дебароль улыбался Жиро лишь по одному этому поводу.