Страница 26 из 217
Все свое время он проводил охотясь в Казерте или ловя рыбу в Фузаро. По окончании же охоты или рыбной ловли король превращался в кабатчика, королева — в кабатчицу, придворные — в кабацких слуг, и охотничьи трофеи и выловленная рыба распродавались по ценам ниже, чем у простых рыбаков и охотников. Торг сопровождался препирательствами и бранью, какие можно услышать на любом рынке. То было одно из любимейших развлечений короля Носатого.
Носатому было от кого унаследовать любовь к охоте. Его отец, король Карл III, приказал построить замок Капо ди Монте только по одной причине — в августе через этот холм в изобилии пролетали славки. К несчастью, закладывая основания замка, увидели, что под фундаментом находятся обширные карьеры, откуда в течение десяти тысяч лет неаполитанцы добывали камень. На возведение подземных сооружений впустую потратили три миллиона, после чего заметили, что не хватает только одного, чтобы добраться до замка, — дороги. Становится понятно, что если бы у Карла III, как у его сына, была торговая жилка и он стал бы продавать своих славок по обычной цене, то, по всей вероятности, на каждой из них он потерял бы до тысячи франков.
События Французской революции потревожили короля Носатого в разгар этих его развлечений. Как-то ему вздумалось поохотиться на человека вместо лани или кабана: он пустил свою свору по следам республиканцев и решил напасть на них в окрестностях Рима. К несчастью, француз — животное, которое набрасывается на охотника. Так и случилось, и королю Носатому пришлось оставить свои позиции и поспешно отступить к Неаполю. К тому же ему пришлось поменяться одеждой с герцогом д’Асколи, своим шталмейстером. Король сел в экипаж слева, приказал герцогу обращаться к нему на "ты" и прислуживал ему всю дорогу, словно герцог д’Асколи был королем, а он, Фердинанд, — герцогом.
Позже повторять рассказ об этом приключении стало одним из любимых развлечений короля. Мысль о том, что герцог д'Ас кол и мог бы быть повешен вместо короля, приводила двор в отличное расположение духа.
Прибыв без происшествий в Неаполь, король рассудил, что оставаться ему там неблагоразумно. Он обратился к своему доброму другу Нельсону, попросил у него корабль, сел на него с королевой, своим министром Актоном и красавицей Эммой Лайонной, о которой у нас вскоре пойдет речь. Но поднялся встречный ветер, корабль не смог выйти из залива и вынужден был возвратиться и бросить якорь в ста шагах от берега. Тогда примчались министры, судейские, военные и стали умолять короля вернуться в Неаполь; однако король твердо решил отправиться на Сицилию и прогнал военных, судейских и министров, беспрестанно бормоча самые действенные молитвы, с тем чтобы ветер переменился. При первом же его дуновении с севера корабль поднял якорь и удалился на всех парусах.
Но удовлетворение короля длилось недолго: едва только флотилия вышла в открытое море, как поднялась страшная буря; в то же время заболел юный принц Альберто. Король избрал капитаном своего корабля адмирала Нельсона, считавшегося в то время лучшим моряком в мире, и тем не менее Бог словно лично преследовал короля, ибо фок-мачта и грота-рей на корабле сломались, тогда как в ста шагах от него фрегат адмирала Караччоло, на который король отказался подняться, доверяя больше своему союзнику, нежели своему подданному, спокойно плыл среди бури, как будто ему подчинялись ветры. Несколько раз король окликал фрегат, который казался волшебным кораблем, наподобие "Красного корсара", чтобы узнать, нельзя ли ему перейти на его борт. Но, хотя при каждом сигнале короля адмирал сам садился в шлюпку и приближался к королевскому судну, чтобы исполнить приказ его величества, риск, связанный с перевозкой короля, был слишком велик, чтобы Караччоло отважился на него. Между тем с каждым часом опасность возрастала. Наконец показался Палермо, но близость земли еще более увеличивала опасность: сколь бы искусным моряком ни был Нельсон, он меньше последнего прибрежного лоцмана знал, как во время бури войти в порт. Поэтому адмирал подал сигнал, чтобы выяснить, нет ли на судах флотилии кого-нибудь, знакомого с побережьем лучше, чем он сам. Тотчас же от одного из кораблей отделилась лодка с офицером, подхваченная ветром, словно лист, и приблизилась к королевскому флагману. Когда она оказалась в пределах досягаемости, в море сбросили канат, офицер схватился за него, и его подняли на борт. Это был капитан Джованни Баузан, ученик и друг Караччоло. Он вызвался ответить за все, и Нельсон передал ему командование; час спустя корабль вошел в порт Палермо, и в тот же вечер король высадился в Кастелло а Маре.
На следующий день, на рассвете, король охотился в своем замке Фаворита с таким удовольствием и увлечением, словно он и не потерял половину своего королевства.
Тем временем Шампионне брал Неаполь, и в одно прекрасное утро король Носатый узнал, что в либеральном мире одной республикой стало больше. Родилась Парте — нопейская республика.
Гнев короля был велик, ему было непонятно, как покинутые им подданные могли не сдержать данную ими клятву верности. Все это было крайне печально: наследие Карла III уменьшилось вполовину. У короля Обеих Сицилий теперь осталась только одна из них. Дворянство и буржуазия с пылом встали на сторону революции, у короля Носатого остались только его славные лаццарони.
Носатый положился на Бога и святого Януария, с тем чтобы они изменили сердца его подданных, дал обет возвести церковь по подобию собора святого Петра, если он вернется в свой добрый город Неаполь, и продолжал охотиться.
Правда, король Носатый, как мы и говорили, был отменным стрелком. Никогда не используя на охоте ничего, кроме настоящих пуль, он старался поразить животное только в плечо, и в этом отношении у него мог поучиться сам Кожаный Чулок. Самое любопытное состояло, однако, в том, что король требовал, чтобы и сопровождавшие его охотники поступали точно так же, в противном случае он впадал в гнев, всегда скверно кончавшийся для виновного. Однажды, когда, проохотившись целый день в лесу Фикудзы, охотники окружили груду убитых кабанов, король заметил, что одно из животных убито выстрелом в брюхо. Тут же кровь бросилась ему в лицо, и, повернувшись к своей свите, он воскликнул: "Chi ё il рогсо che а fatto un tal colpo?", что означало: "Что за свинья так выстрелила?"
— Это я, государь, — ответил князь ди Сан Катальдо. — Меня надо за это повесить?
— Нет, — ответил король, — но вам придется остаться дома.
С той поры князя ди Сан Катальдо больше не приглашали на королевскую охоту.
Одно из преступлений, имевших особое право возбуждать гнев его величества почти в такой же степени, состояло в том, чтобы предстать перед ним с длинными бакенбардами и короткими волосами. Всякий, у кого подбородок не был выбрит, волосы не напудрены, а затылок не украшен более или менее длинной косичкой, был для короля Носатого достойным повешения якобинцем. Однажды молодой князь Пеппино Руффо, потерявший все на службе у короля, оставивший семью и родину, чтобы последовать за ним, имел неосторожность предстать перед ним с ненапудренными волосами, да еще украшенный парой всем известных замечательных неаполитанских бакенбардов. Король одним прыжком подскочил к нему из кресла и, изо всех сил схватив его за бороду, закричал:
— Ах ты разбойник! Ах ты якобинец! Ах ты убийца! Ты что же, явился из какого-нибудь клуба, раз осмеливаешься предстать передо мной в таком виде!
— Нет, государь, — ответил молодой человек, — я явился из тюрьмы, куда был брошен три месяца назад как слишком верный подданный вашего величества.
Это объяснение, сколь бы веским оно ни было, полностью не успокоило короля, который продолжал таить злобу на бедного Пеппино Руффо даже после того, как тот сбрил бакенбарды, напудрил волосы, нацепил фальшивую косичку и сменил брюки на короткие кюлоты.
Во всей Сицилии был только один человек, столь же гневливый, как и король, — президент Кардилло. Не имея ни одного волоска на голове, ни малейшего признака щетины на подбородке, он сначала снискал расположение короля благодаря украшавшему его величественному парику. Поэтому, несмотря на его вспыльчивый характер, король весьма сдружился с ним, хотя и ненавидел судейских. Порою он выбирал Кардилло, чтобы сыграть партию в реверси. И тогда начинался настоящий спектакль на публику. Когда президент играл с кем-нибудь другим, кроме короля, он давал волю своему гневу, осыпая своего партнера ругательствами, швыряя жетоны, фишки, карты, деньги, подсвечники. Но, когда ему выпадала честь играть с королем, бедняга чувствовал себя скованным по рукам и ногам и был вынужден сдерживать свой бешеный нрав. Он по-прежнему, с совершенно очевидными намерениями, хватался за подсвечники, деньги, карты, фишки и жетоны, но король, не терявший его из вида, вдруг бросал на него взгляд или обращался к нему с вопросом. Тогда президент приятно улыбался, клал на стол предмет, который он держал в руках, и довольствовался тем, что отрывал пуговицы от своего кафтана — на следующий день их находили разбросанными по полу. Тем не менее однажды король стал донимать бедного президента более чем обычно и поэтому отнесся к игре с недостаточным вниманием, так что у него остался туз, от которого он мог бы избавиться.