Капитан Арена

Этот англичанин был морским офицером, сошедшим на берег, чтобы поохотиться в окрестностях города Аугусты. После пяти-шести часов, с пользой посвященных этому занятию, англичанин возвращался с ружьем на плече и охотничьей сумкой за спиной; внезапно на углу какой-то улицы он увидел, что навстречу ему движется с громкими криками исступленная толпа: она тащила на передвижных подмостках, запряженных лошадьми, которые были украшены султанами, и окруженных облаком ладана, огромную золоченую статую святого Себастьяна. При виде этой шумной процессии офицер прижался к стене и, желая увидеть столь новое для него зрелище, остановился, чтобы пропустить святого; но, так как он был в мундире и к тому же еще с ружьем, его неподвижная поза показалась толпе непочтительной, и ему стали кричать, требуя, чтобы он взял на караул. Англичанин ни слова не понимал по-сицилийски, а потому не шелохнулся, застыв, несмотря на полученное приказание, словно античный межевой столб. Тогда толпа стала угрожать ему, выкрикивая невразумительный для него приказ воздать воинские почести блаженному великомученику. Обеспокоенный всем этим шумом, англичанин решил удалиться, однако у него не было возможности преодолеть грозную преграду, возникшую вокруг него: со все более громкими криками и все более возбужденными жестами одни показывали ему на ружье, другие — на святого. Вскоре, однако, англичанин, не понимая, что весь этот гнев обращен против него, ибо он ничего не сделал, чтобы вызвать подобное негодование, подумал, что оно направлено на святого: в книге миссис Кларк он читал, что итальянцы имеют обыкновение оскорблять и бить святых, которыми они недовольны. Это воспоминание становится для него лучом света: очевидно, святой Себастьян совершил какой-то проступок и за это его хотят наказать; а поскольку указания по поводу его ружья продолжались, он решил, что удовлетворить толпу можно, лишь добавив пулю к тем стрелам, которыми был утыкан святой. Поэтому он прицеливается в огромную фигуру и сносит ей голову.

Не успела голова святого упасть на землю, как англичанин уже получил двадцать пять ножевых ударов.

Но не следует думать, что приключения всегда кончаются на Сицилии столь трагичным образом и что если чужестранцы подвергаются там некоторым опасностям, то эти опасности не окупаются.

Один из моих друзей приехал на Сицилию в 1829 году с двумя попутчиками, французами, как и он, и такими же, как он, любителями приключений. Прибыв в конце января в Катанию, наши путешественники узнают, что 5 февраля там состоятся великолепная ярмарка и торжественное шествие в связи с праздником святой Агаты, покровительницы города. Тотчас собравшись, троица французов решает, что повод слишком заманчивый, упустить его нельзя, и они остаются.

Неделя, отделявшая день, когда они приняли это решение, от праздничного дня, прошла в попытках подняться на Этну, дело в ту пору невыполнимое, и в посещении достопримечательностей Катании, на осмотр которых требуется всего день. Поэтому легко понять, что, имея в своем распоряжении более чем достаточно времени, три товарища не пропускали ни одной прогулки, ни одного торжественного кортежа. В итоге их знал весь город.

Подоспел праздник. Я уже слишком часто заставлял своих читателей присутствовать на шествиях, чтобы описывать им еще и этот: крики, гирлянды, фейерверки, снопы разноцветных огней, песни, танцы, иллюминация — недостатка не было ни в чем.

После религиозной процессии началась ярмарка. Эта ярмарка, на которой присутствуют не только все обитатели города, но еще и все жители окрестных деревень, является предлогом для своеобразного обычая.

Женщины кутаются в большую черную накидку и накрывают голову, а затем, такие же неузнаваемые, как если бы на них были домино и маска на лице, эти туппа-нелл и — так их называют — останавливают своих знакомых, собирая пожертвования для бедных; такие пожертвования называются ярмарочным подаяни-е м. Обычно никто в нем не отказывает; это и есть начало карнавала.

Итак, шествие закончилось и началась ярмарка, как вдруг к моему другу — если позволите, я назову Орасом, ибо у меня не было возможности спросить у него разрешения поставить здесь его настоящее имя, поскольку сейчас, полагаю, он находится в Сирии — так вот, повторяю, как вдруг к моему другу, который по своему неведению этого обычая вышел из гостиницы, имея при себе всего несколько пиастров, и опустошил уже свои карманы, подошли две туппанелли, которых по голосам, осанке и по кокетливости накидок, отделанных кружевами, он счел молодыми девушками. Молодые просительницы, как известно, всегда благотворно влияют на сбор пожертвований. Орас более, чем кто-либо другой, поддавался подобному влиянию, и потому он тщательно проверил оба кармана своего жилета и оба кармана брюк, чтобы удостовериться, не уберегся ли от расхищения какой-нибудь дукат. Но поиски оказались тщетными: Орас вынужден был признаться самому себе, что в данную минуту у него нет ни единого байокко.

Как ни унизительно это было, пришлось сделать таковое признание туппанелли; но, несмотря на его правдивость, ответом ему было глубочайшее недоверие. И напрасно Орас протестовал, клялся, предлагал найти своих друзей, чтобы попросить у них денег, или вернуться в гостиницу и порыться в своем денежном сундучке — все его предложения были отвергнуты; он имел дело с неумолимыми кредиторами, на все извинения отвечавшими: никакой отсрочки, никакой жалости, деньги — немедленно, а не то — плен.

Мысль стать пленником двух молодых и, наверное, хорошеньких женщин представлялась не столь ужасной перспективой, чтобы Орас отверг этот mezzotermine[6], предложенный одной из женщин как способ уладить дело. Поэтому он вольно или невольно признал себя пленником, после чего в сопровождении двух туппанелли стал прокладывать путь через толпу, пересекая ярмарку, и в конце концов очутился на углу улочки, которую трудно было распознать в темноте, рядом с изящным, но без гербов, экипажем, куда его заставили подняться. Когда они оказались в экипаже, одна из его проводниц сняла у себя с шеи шелковый платок и завязала пленнику глаза. Затем обе они сели рядом с ним по бокам, каждая взяла его за руку, несомненно, чтобы он не пытался снять повязку, и экипаж тронулся.

Насколько в подобных обстоятельствах можно судить о времени, Орас подсчитал, что ехали они примерно с полчаса, хотя ясно, что это ровным счетом ничего не означало, ведь его стражницы могли дать указание кучеру сделать крюк, чтобы сбить пленника с толку. Наконец экипаж остановился. Орас решил, что настал момент увидеть, где он находится, и сделал движение, попытавшись поднести правую руку к повязке, однако соседка остановила его, сказав: «Еще не время!» Орас повиновался.

Ему помогли выйти, заставили его подняться на три ступеньки, затем он переступил порог, и дверь за ним закрылась. Он сделал еще шагов примерно двадцать, потом ступил на лестницу. Орас насчитал двадцать пять ступенек; на двадцать пятой открылась вторая дверь, и ему показалось, что он вошел в коридор. Он сделал двенадцать шагов по этому коридору и, пройдя в третью дверь, ощутил под ногами ковер. Тут не покидавшие его проводницы остановились.

— Дайте нам честное слово, — сказала одна из них, — что вы снимете вашу повязку, лишь когда пробьет девять часов. Сейчас без двух минут девять, так что ждать вам недолго.

Орас дал честное слово, и проводницы тотчас отпустили его. Вскоре он услышал скрип закрывающейся двери. Минуту спустя пробило девять часов. При первом ударе Орас сорвал с себя повязку.

Он находился в маленьком круглом будуаре в стиле Людовика XV, все еще, как правило, принятом во внутренних покоях сицилийских дворцов. Будуар был затянут розовым атласом с рисунком в виде длинных ветвей, на которых висели цветы и фрукты натурального цвета; мебель, покрытая тканью, похожей на ту, которой были обиты стены, состояла из канапе, одной из тех козеток со спинкой, какие производят еще и в наши дни, из трехчетырех стульев и кресел и, наконец, пианино и стола с французскими и английскими романами, на котором имелись все письменные принадлежности.