Капитан Арена

Этот больной находится в доме около трех лет, и так как чувствует он себя все лучше и лучше, дожидаться вечного воскресения ему осталось всего каких-нибудь пять или шесть месяцев.

Выйдя из этой комнаты, мы услышали самое настоящее рычание, доносившееся из соседней комнаты; барон спросил нас, не желаем ли мы посмотреть, как он обращается с буйно помешанными. Мы ответили, что готовы последовать за ним, если только он ручается, что мы останемся целы и невредимы. Засмеявшись, он взял у надзирателя ключ и открыл дверь.

Дверь эта вела в комнату, которая со всех сторон была обита стеганой тканью и в окнах которой не было стекол, несомненно из опасения, как бы тот, кто в ней обитал, не поранился, разбив их. Впрочем, подобное отсутствие остекления представляло собой весьма незначительное неудобство, так как комната выходила на юг, а климат Сицилии всегда умеренный.

В углу комнаты стояла кровать, а на ней лежал мужчина в смирительной рубашке, прижимавшей его руки к телу и не позволявшей ему отрывать спину от ложа. За четверть часа до нашего прихода у больного был страшный приступ, и надзирателям пришлось прибегнуть к такой суровой мере, весьма, впрочем, редкой в этом заведении. Мужчина, которому было лет тридцать — тридцать пять, отличался, по-видимому, необычайной красотой, той самой итальянской красотой, для которой характерны горящие глаза, нос с горбинкой, черные волосы и борода, а сложен он был, как Геркулес.

Услыхав, как отворяется дверь, мужчина завопил еще громче, но, едва он поднял голову и встретился взглядом с бароном, его яростные крики превратились сначала в горестные стоны, а затем перешли в жалобные стенания. Подойдя к кровати, барон спросил его, что он такое сделал и за что его так связали. Мужчина ответил, что у него похитили Анджелику и потому он хотел убить Медора.

Бедняга воображал себя Роландом, и, к несчастью, его безумие, как и у того, кого он взял за образец подражания, было неистовым.

Барон ласково успокоил его, заверив, что Анджелику похитили против ее воли и при первой же возможности она вырвется из рук своих похитителей, чтобы вернуться к нему. Мало-помалу такое обещание, повторявшееся уверенным тоном, успокоило безутешного любовника, который после этого попросил барона отвязать его. В ответ барон заставил больного дать слово, что он не воспользуется своей свободой, дабы броситься вслед за Анд-желикой; безумец дал ему клятвенное обещание не поступать так. Барон развязал державшие больного узлы и снял с него смирительную рубашку, не переставая выражать ему сочувствие по поводу постигшей его беды. Это сострадание к воображаемым горестям возымело действие: получив свободу, больной даже не пытался встать, а лишь сел на кровати. Вскоре его стенания перешли в жалобные вздохи, а вздохи — во всхлипывания; но, несмотря на эти всхлипывания, ни одной слезы не скатилось из его глаз. Вот уже год, как он находился в здешнем заведении, и барон делал все возможное, чтобы заставить его плакать, но ему это ни разу не удалось. Барон рассчитывал рано или поздно сообщить больному о смерти Анджелики и заставить его присутствовать на погребении манекена: он надеялся, что этот переломный момент разобьет безумцу сердце и тот в конце концов заплачет. А если он заплачет, то в его выздоровлении, по мнению г-на Пизани, не пришлось бы сомневаться.

В комнате напротив находился другой буйно помешанный: два санитара раскачивали его в подвесной койке, к которой он был привязан. Сквозь решетку на окне он видел, как его товарищи гуляют в саду, и хотел пойти погулять вместе с ними; но так как в последний свой выход он чуть не убил тихого сумасшедшего, никому не причиняющего вреда и во время прогулок обычно подбирающего сухие листья, которые он находит на своем пути и бережно приносит в свою комнату, чтобы составить из них гербарий, то его желанию воспрепятствовали, и это привело безумца в такую ярость, что пришлось привязать его к койке — это вторая мера наказания; первая состоит в заточении, третья — в смирительной рубашке. Впрочем, он был в исступлении, делал все возможное, чтобы укусить своих стражей, и кричал как одержимый.

— В чем дело? — спросил барон, войдя в комнату больного. — Что-то мы чересчур скверно ведем себя сегодня!

Взглянув на барона, сумасшедший перешел от воплей на всхлипы, похожие на детский плач.

— Меня не пускают поиграть, — произнес он, — меня не пускают поиграть.

— А почему ты хочешь пойти поиграть?

— Мне здесь скучно, мне скучно, — ответил он и снова принялся кричать как грудной ребенок.

— В самом деле, — согласился барон Пизани, — если тебя привяжут вот так, тут не до веселья. Подожди, подожди, — и он отвязал его.

— А-а! — воскликнул безумец, спрыгнув на пол и потягивая руки и ноги. — A-а! Теперь я хочу пойти поиграть.

— Это невозможно, — сказал барон, — потому что в прошлый раз, когда тебе это позволили, ты вел себя плохо.

— Что же мне тогда делать? — спросил сумасшедший.

— Послушай, — предложил барон, — а ты не хочешь станцевать тарантеллу, чтобы немного поразвлечься?

— О да, тарантеллу! — радостно воскликнул безумец, в голосе которого не оставалось ни малейших следов минувшего гнева. — Тарантеллу!

— Приведите к нему Терезу и Гаэтано, — обратился барон Пизани к одному из санитаров, а затем, повернувшись к нам, пояснил: — Тереза — буйно помешанная, а Гаэтано — бывший учитель игры на гитаре, сошедший с ума. Это наш местный музыкант.

Через минуту мы увидели появление Терезы: ее несли двое мужчин, а она предпринимала невероятные усилия, пытаясь вырваться из их рук. Гаэтано важно следовал за ней со своей гитарой: он не нуждался ни в чьем сопровождении, ибо его безумие было самым безобидным. Но как только Тереза заметила барона, она бросилась в его объятия, называя его своим отцом, а затем увлекла в угол комнаты и стала вполголоса рассказывать ему обо всех неприятностях, произошедших с ней начиная с утра.

— Хорошо, дитя мое, хорошо, — сказал барон, — я все это только что узнал, и потому мне захотелось вознаградить тебя, доставив тебе минуту радости: хочешь станцевать тарантеллу?

— О да! О да, тарантеллу! — воскликнула девушка, занимая место перед танцором-безумцем, который уже пришел в движение и вертелся один, в то время как Гаэтано настраивал свой инструмент.

— Ну же, Гаэтано, давай скорее, скорее! — торопил его барон.

— Минутку, ваше величество: надо, чтобы инструмент был настроен.

— Он считает меня неаполитанским королем, — пояснил барон. — Он был бы очень рад поступить на службу к частному лицу, но я сделал его главным музыкантом моей капеллы, дал ему титул камергера и наградил его большой орденской лентой Святого Януария, так что он очень доволен. Если будете говорить с ним, окажите милость, называйте его «ваше превосходительство». Ну что, маэстро, как дела?

— Все в порядке, ваше величество, — ответил музыкант, начиная мелодию тарантеллы.

Я уже упоминал о магическом действии этой мелодии на сицилийцев, однако никогда мне не доводилось видеть ничего подобного тому, что произошло с двумя сумасшедшими: их лица тотчас прояснились, они щелкнули пальцами, словно кастаньетами, и начали танец, ритм которого барон все убыстрял; через четверть часа и он, и она обливались потом, но не унимались, с поразительной точностью следуя все более четкому ритму; наконец мужчина, совсем выбившись из сил, упал первым; через несколько минут, в свою очередь, рухнула женщина; мужчину уложили на кровать, а женщину отнесли в ее комнату. Барон Пизани ручался за их поведение в последующие двадцать четыре часа. Что же касается гитариста, то его отправили в сад доставлять удовольствие остальному обществу.

Затем господин барон Пизани повел нас в большой зал, где в плохую погоду гуляли больные: в зале было полно цветов, а стены сплошь были покрыты фресками, представлявшими в основном забавные сюжеты. Именно здесь добрый доктор, досконально знающий вид безумия каждого из своих подопечных, ведет самые любопытные наблюдения; он берет больного под руку и подводит то к одной фреске, то к другой, объясняя ему их содержание или же требуя, чтобы тот объяснил это содержание ему самому. На одной из фресок изображен славный рыцарь Астольфо, который отправляется на Луну на поиски склянки, содержащей разум Роланда. При виде этого я спросил барона, как он решился поместить в сумасшедшем доме картину, намекающую на безумие.