Сперонара

— Это не удивляет, — вставил Пьетро, — в груди у него торчал клинок длиною три дюйма: еще бы не упасть в обморок.

— Я пролежал без сознания дня два-три, точно не помню. Придя в себя, я увидел у своего изголовья Нунцио-рулевого, того самого, что сейчас здесь; он меня не бросил, старый баклан. Поэтому он хорошо знает: мы с ним связаны до гроба. Правда, Нунцио?

— Да, капитан, — ответил рулевой, снимая шапку, что он обычно делал, отвечая на тот или иной из наших вопросов.

— «Вот как! — сказал я ему. — Стало быть, это вы, рулевой?»

«О! Он меня узнал! — вскричал рулевой. — Он меня узнал! Значит, все в порядке».

Вы видите этого Нунцио: его не назовешь весельчаком, не так ли?

— Да, он и вправду не производит такого впечатления.

— Ну вот! И вдруг этот человек начинает прыгать, как сумасшедший, вокруг моей кровати.

— Это от радости, — сказал рулевой.

— Да, — продолжал капитан, — ты был рад, старина, это было заметно. «Где же я был?» — спросил я у него. «О! Вы были далеко», — ответил он. В самом деле, я начал припоминать. «Да-да, верно, — сказал я. — Припоминаю: какой-то шутник ударил меня ножом. Ну да! Его хотя бы арестовали, этого убийцу?»

«Как же, арестовали! — ответил рулевой. — Он до сих пор на свободе гуляет».

«Но ведь все знали, кто это, — продолжал я. — Это был... это был, погоди-ка, его имя называли: это был Гаэтано Сферра, я хорошо помню».

«Вот тут вы ошибаетесь, капитан; дело в том, что это был не он. Видите ли, все это странная история».

«Как это не он?»

«Нет, это не мог быть он, так как Гаэтано Сферра еще утром был приговорен к смертной казни за то, что ударил кого-то ножом; он сидел в тюрьме и ждал священника, а на следующий день его должны были казнить. Как видно, это кто-то другой, похожий на него; может быть, какой-нибудь брат-близнец».

«Вот как! — сказал я. — Впрочем, не знаю, он ли это, я с ним не был знаком».

«Как, совсем?»

«Нисколько».

«Это не из-за какой-нибудь любовной истории, а?»

«Нет, честное слово, старина, я никого не знаю на Мальте».

«И не знаете, почему этот бешеный был на вас в обиде?»

«Понятия не имею».

«В таком случае не будем больше об этом говорить».

«И все же, — продолжал я, — досадно, когда тебе всадили в грудь нож, а ты даже не знаешь, ни почему тебя ударили, ни кто тебя ударил. Однако, если я когда-нибудь встречу этого парня, он будет иметь дело со мной, Нун-цио: это все, что я тебе скажу».

«И будете правы, капитан».

В эту минуту дверь моей комнаты отворил Пьетро.

«Эй, рулевой! — сказал он. — Пришел судья».

«Как! Ты тоже здесь, Пьетро?!» — вскричал я.

«Конечно, капитан, я здесь, тем более что я отсюда еще и не уходил».

Это была правда: Пьетро сидел в прихожей для того, чтобы никто не шумел; услышав, что мы с Нунцио разговариваем, он открыл дверь.

«Стало быть, дело идет на поправку?» — спросил Винченцо, в свою очередь заглядывая в комнату.

«Ну и ну! — снова воскликнул я. — Так вы все здесь?»

«Нет, нас тут только трое, капитан, все остальные на сперонаре, однако они дважды в день приходят сюда справиться о вашем здоровье».

«И как я вам уже говорил, капитан, — продолжал Пьетро, — пришел судья».

«Хорошо! Пусть он войдет».

«Капитан, дело в том, что он не один».

«С кем же он?»

«С тем, кого считали вашим убийцей».

«О-о!» — воскликнул я.

«Прошу прощения, господин судья, — произнес Нунцио, — дело в том, что капитан еще не совсем здоров, ведь прошло только четверть часа с тех пор, как он открыл глаза, и лишь десять минут с тех пор, как он начал говорить, поэтому мы за него боимся».

«В таком случае, мы придем завтра», — послышался чей-то голос.

«Нет-нет, — возразил я, — раз уж вы здесь, входите сейчас же».

«Входите, раз капитан этого хочет», — сказал Пьетро, открывая дверь.

Судья вошел; за ним следовал молодой человек со связанными руками, которого вели солдаты; позади молодого человека шествовали два субъекта, одетые в черное: это были секретари суда.

«Капитан Арена, — спросил судья, — это вас ударили ножом у дверей Греческого кафе?»

«Черт побери! Да, именно меня, а доказательство тому (я приподнял простыню и показал свою грудь) — рана от удара».

«Признаете ли вы, — продолжал судья, указывая на арестанта, — этого молодого человека за того, кто вас ударил?»

В этот миг мои глаза встретились с глазами молодого человека, и я узнал этот взгляд, как уже узнал это лицо; однако, понимая, что мои показания тут же его погубят, я не решался их дать.

Судья понял, что происходит в моей душе; он подошел к висевшему на стене распятию, взял его и вручил мне со словами: «Капитан, поклянитесь на кресте, что вы будете говорить только правду и ничего, кроме правды».

Я колебался.

«Поклянитесь, как вас просят, — сказал арестант, — и говорите по совести».

«Ну, право же, — произнес я, — раз вы сами этого хотите...»

«Да, я прошу вас».

«В таком случае, — продолжал я, протягивая руку к распятию, — я клянусь говорить правду, только правду и ничего, кроме правды».

«Хорошо, — сказал судья, — а теперь отвечайте. Признаете ли вы этого молодого человека за того, кто ударил вас ножом?»

«Совершенно верно».

«Значит, вы утверждаете, что это он?»

«Утверждаю».

Судья повернулся к двум секретарям. «Вот видите, — сказал он, — раненый и сам введен в заблуждение этим странным сходством».

Что касается молодого человека, то на его лице промелькнула радость. Я решил, что это немного странно, принимая во внимание, что в показаниях, которые я только что дал, явно не было ничего веселого для него.

«Стало быть, вы настаиваете, — снова спросил судья, — на своем утверждении, что этот молодой человек и тот, кто вас ударил, — одно лицо?»

Я почувствовал, как кровь приливает к моей голове, ибо, как вы понимаете, он, похоже, намекал на то, что я солгал.

«Настаиваю ли я? Черт возьми, еще бы! И доказательством этому служит то, что он был с непокрытой головой, на нем был черный сюртук, серые брюки, и он пришел по узкой улочке, ведущей к тюрьме».

«Гаэтано Сферра, — сказал судья, — что вы можете ответить на это показание?»

«Что этот человек ошибается, — ответил арестант, — как ошиблись все те, кто был в кафе».

«Это очевидно», — согласился судья, во второй раз поворачиваясь к секретарям суда.

«Я ошибаюсь?! — вскричал я, приподнимаясь, несмотря на свою слабость. — Вот оно что! Надо же, и это называется суровое правосудие! Ах, так! Я ошибаюсь!»

«Капитан! — вскричал Нунцио. — Капитан! О Боже мой! Боже мой!»

«Ах, так! Я ошибаюсь! — продолжал я. — Надо же! А я вам говорю, что не ошибаюсь».

«Врача, врача!» — воскликнул Пьетро.

В самом деле, от усилия, которое я совершил, приподнявшись, повязка сдвинулась, рана снова вскрылась и стала кровоточить еще сильнее. Я почувствовал, что опять теряю сознание; вся комната вокруг кружилась, и посреди всего этого я видел глаза арестанта, устремленные на меня с выражением такой странной радости, что я сделал последнее движение, чтобы броситься к нему, схватить его за шею и задушить. Этот порыв исчерпал остатки моих сил; кровавая пелена опустилась на мои глаза; я почувствовал, что задыхаюсь, и откинулся назад, а затем вообще перестал что-либо чувствовать: я опять лишился чувств.

Этот обморок продолжался часов семь-восемь, но я оправился от него, как и от первого. На сей раз врач оказался рядом со мной: его привел Пьетро, и Нунцио не захотел его отпускать. Я попытался заговорить, но врач приложил палец к моим губам, приказывая знаком молчать. Я был настолько слаб, что повиновался как ребенок.

«Ну вот, так-то лучше, — произнес врач. — Тишина, строжайшая диета, и протирайте ему время от времени рану настойкой алтея. Все будет хорошо. Главное, не позволяйте ему ни с кем встречаться».

«О! На этот счет можете не волноваться. Даже если бы сам Всевышний постучал в дверь, я бы ему ответил: „Вам нужен капитан?“ — „Да“. — „Так вот, Всевышний! Его нет дома“».