Сперонара

В любом другом уголке мира данный способ передвижения показался бы нам невыносимым, но на этом великолепном Тирренском море, под этим сияющим небом, в окружении всех этих представавших перед нами островов, всех этих отрогов, всех этих мысов с нежными названиями, поездка по морю, напротив, становилась долгой и приятной грезой. Хотя на календаре было 24 августа, жару смягчал восхитительный бриз с морским привкусом, словно несший с собой жизнь. Время от времени наши матросы, чтобы отвлечься от утомительного занятия, на какое обрекал их штиль, пели хором на сицилийском наречии какую-нибудь песню, ритм которой, как бы согласованный с движением весел, казалось, то поднимался, то опускался вместе с ними. В этом пении слышалось нечто мягкое и однообразное, превосходно гармонировавшее с легкой скукой, охватывающей человека, которому не терпится перенестись в будущее и преодолеть пространство, всякий раз, когда влекущее его движение не соответствует быстроте его мысли. Вот почему это пение производило на меня в высшей степени чарующее впечатление. Дело в том, что оно было в полной мере созвучно нашему положению; в том, что оно соответствовало пейзажу, людям и обстановке, а также в том, что оно, можно сказать, представляло собой музыкальную эманацию души, в которую проникло искусство, оставив в ней свой след; оно было сродни благоуханию или туману, который, витая над долиной либо клубясь на склонах горы, дополняет окружающую картину и внезапно пробуждает в человеке, дотоле считавшем, что все это ему чуждо, дремлющее чувство красоты, приводя его в такой восторг, что он начинает полагать, будто этот праздник природы создан для него одного, и вследствие этого осознавать себя королем.

Таким образом, за весь день мы проделали не более двенадцати-пятнадцати миль, не теряя из вида ни берегов древней Кампании, ни остров Капрею; затем наступил вечер, принеся с собой дуновение ветерка, которым мы воспользовались, чтобы пройти под парусом одну или две мили, но его порывы вскоре стихли, оставив нас посреди мертвого штиля. Воздух был таким чистым, ночь такой ясной, звезды такими лучистыми, что мы вынесли свои матрасы из каюты и легли на палубе. Что касается матросов, то они продолжали грести и, время от времени, словно стараясь нас убаюкать, затягивали свою унылую нескончаемую песню.

Ночь прошла, так и не приведя к каким-либо изменениям в погоде; матросы поделили между собой работу: четверо из них постоянно гребли, в то время как четверо остальных отдыхали. Наконец, занялась заря, пробудившая нас с легким ощущением холодка и недомогания, какие всегда приносит с собой рассвет. За ночь мы едва преодолели еще десять миль. Капрея и берега Кампании по-прежнему оставались в поле нашего зрения. Если бы так пошло и дальше, то наше плавание грозило бы продлиться недели две. Это было несколько многовато. Таким образом, то, что еще накануне мы находили прекрасным, начинало казаться нам однообразным. Нам хотелось приняться за дело, но, хотя мы отнюдь не страдали от морской болезни, в голове недоставало ясности и было понятно, что хорошо работать у нас не получится. В море нет золотой середины: необходимо либо найти себе простое активное занятие, которое поможет вам убить время, либо погрузиться в приятные мечтания, которые позволят вам забыть о нем.

В связи с тем, что мы с наслаждением вспоминали о своем вчерашнем купании и море было почти таким же спокойным, прозрачным и голубым, как в Лазурном гроте, мы спросили у капитана, не видит ли он какой-нибудь опасности в том, чтобы мы окунулись, пока Джованни займется ловлей рыбы для нашего будущего обеда. Поскольку было очевидно, что мы поплывем с такой же скоростью, как и сперонара, и удовольствие, которое мы получим от купания, ни в коей мере не будет задерживать наше движение к цели, капитан ответил, что он не видит в этом никакой опасности, кроме возможного столкновения с акулами, довольно часто встречающимися в это время года в прибрежных водах, где мы находились, так как здесь водится pesce spado[2], а ею очень любят полакомиться эти хищники, несмотря на то, что жертва оказывает им серьезное сопротивление с помощью меча, которым снабдила ее природа. Поскольку природа не позаботилась принять в отношении нас таких же мер предосторожности, как в отношении pesce spado, мы сильно засомневались в том, стоит ли осуществлять наше предложение; однако капитан заверил нас, что если мы станем плавать вокруг шлюпки, выставив двух дозорных — одного на корме, а другого на носу судна, то нам ничего не грозит, ибо вода до того прозрачна, что акулы видны даже на большой глубине, и так как нас тотчас же предупредят о появлении одной из них, мы окажемся в лодке раньше, чем хищник успеет к нам подплыть.

Это прозвучало не особенно утешительно, и потому мы были как никогда расположены пожертвовать своей забавой ради собственной безопасности, но тут вдруг капитан, заметивший, что мы придаем опасности больше значения, чем она того заслуживала на самом деле, заявил, что он готов вместе с Филиппо войти в воду одновременно с нами. Это предложение возымело двоякое действие: во-первых, оно нас успокоило, а во-вторых, уязвило наше самолюбие. Раз уж нам предстояло совершить с экипажем путешествие, не лишенное всякого рода опасностей, мы не хотели, чтобы у него еще в самом начале сложилось невысокое мнение о нашей смелости. Стало быть, в ответ на это предложение нам не оставалось ничего другого, как приказать дозорным занять свои места на посту, а Пьетро — спустить на воду шлюпку. Когда все эти меры предосторожности были приняты, мы сошли вниз по трапу. Что касается капитана и Филиппо, то они не стали разводить подобных церемоний, а просто-напросто прыгнули за борт; но, к своему великому удивлению, на поверхности воды мы увидели одного капитана; Филиппо же нырнул под судно, по-видимому для того, чтобы обследовать все вокруг. Мгновение спустя мы увидели, как он вернулся со стороны носа, доложив, что не обнаружил совершенно ничего, способного внушить нам тревогу. Капитан, хотя и уступавший Филиппо в силе, тоже превосходно плавал. Я обратил внимание Жадена на то, что на правой стороне груди пловца виднелся след от раны, явно нанесенной ножом. Поскольку капитан был красивым парнем, а на Сицилии и в Калабрии удары ножом сыплются на красивых парней гораздо чаще, чем на других, мы решили, что это было следствием мести какого-нибудь брата или мужа, и я дал себе слово при первом же удобном случае расспросить его об этом.

Минут десять спустя до нас донеслись громкие крики, но тут уж ошибиться было невозможно: это были крики радости. В самом деле, Джованни только что пронзил гарпуном великолепную дораду и, шествуя с кормы на левый борт, с торжествующим видом нес ее на острие своего орудия, чтобы спросить нас, под каким соусом мы желали бы ее съесть. Вопрос был слишком важным, чтобы решить его без обсуждения, поэтому мы немедленно поднялись на борт, дабы поближе рассмотреть рыбу и выбрать достойный ее соус. Капитан и Филиппо последовали за нами; шлюпку прикрепили на прежнее место, и мы начали совещаться. Несколько замечаний, высказанных капитаном и показавшихся нам весьма толковыми, склонили нас к тому, чтобы приготовить нечто вроде матлота. Я не без причины призвал капитана на совет, так как не терял из вида рубец на его груди и собирался выяснить его историю. Когда решение было принято, я пригласил капитана пообедать вместе с нами, выставив предлогом, что если суждение, высказанное им по поводу дорады, окажется ошибочным, то мне бы хотелось заставить его в наказание съесть всю рыбу целиком. Вначале капитан отказывался от этой чересчур большой чести, которую мы намеревались ему оказать, но, видя, что мы настаиваем, в конечном счете согласился. Он тут же скрылся в люке, а Пьетро занялся приготовлениями к обеду.

Вскоре все было готово. На два стула положили длинную доску — это был стол; наши кожаные матрасы вынесли на палубу — это были стулья. Мы возлежали, словно римские всадники, в нашем триклинии под открытым небом и по малейшему знаку, который мы делали, весь экипаж бросался нас обслуживать.