Страница 26 из 132
Генуэзские евреи были не столь недоверчивы, как французский ученый: во время осады Генуи они ссудили под залог реликвии четыре миллиона. Очевидно, эта сумма была выплачена, поскольку в 1809 году Святая Чаша была перевезена в Париж и оставалась там вплоть до 1815 года, когда она была возвращена Генуе вместе с другими произведениями искусства, которые мы вывезли оттуда одновременно с ней. Путешествие стало роковым для драгоценной реликвии: по дороге из Турина в Геную она разбилась, и один осколок даже был утерян; так что теперь Святая Чаша не только лишилась почестей, охраны и ореола таинственности, она к тому же имеет щербину, как простая фарфоровая тарелка.
Жаден попросил разрешения зарисовать ее, и это ему легко разрешили.
В итоге всех этих событий Генуя больше не верит, будто Святая Чаша сделана из изумруда.
Генуя больше не верит, будто этот изумруд принесла в дар царю Соломону царица Савская; Генуя больше не верит, будто с этого изумруда Иисус Христос вкушал пасхального агнца. Случись штурм Кесарии сегодня, Генуя потребовала бы положенную ей долю добычи, а Святую Чашу, которая всего лишь стекло, оставила бы пизанцам.
Но Генуя больше и не свободна, у нее есть крепость, ощетинившаяся пушками, зеленоватые жерла которых смотрят на каждую улицу. Генуя больше не маркиза, у Генуи больше нет дожа, нет больше грифона, который душит в когтистых лапах имперского орла и пизанскую лисицу. У Генуи есть король; она всего-навсего второй город королевства.
Очень часто сила — это не что иное, как вера. Быть может, Генуя все еще была бы свободна, если бы она по-прежнему верила, что Святая Чаша сделана из изумруда.
Мы вернулись к себе в гостиницу через Порто Франко — это, можно сказать, город в городе, со своими порядками, своими законами и своим населением. Это население, полностью бергамского происхождения, возникло в 1340 году, когда банк Сан Джорджо выписал из долины Брембана дюжину носильщиков, дав им арабское название «караваны». Вместе с носильщиками прибыли их жены, которые либо оставались рожать в Порто Франко, либо возвращались для этого в деревни Пьяцца и Цоньо, чтобы их сыновья получили право наследовать отцовское ремесло. За пять столетий бергамская община разрослась до двухсот человек, причем из поколения в поколение они отличались такой безукоризненной честностью, что в архивах полиции нет ни одной жалобы на носилыцика-бер-гамца. Бездетные «караваны» могут продать свою должность землякам: некоторые должности стоят до десяти-двенадцати тысяч франков.
Во время прогулки нам на каждом углу попадались афиши, необычайно торжественно возвещавшие о представлении в Дневном театре пьесы «Смерть Марии Стюарт», причем в новых костюмах. Как вы понимаете, нам нельзя было упустить такой случай: приведя в порядок свою одежду, мы отправились в кассу театра, открывавшуюся в половине третьего.
Дневной театр продолжает традицию античных цирков: подобно древним грекам и римлянам, зрители сидят здесь на круговых ступенях — примерно, как у Франкони. Разница лишь в том, что этот театр расположен под открытым небом, а поскольку он находится в весьма оживленном квартале, среди прелестных вилл, под сенью тополей и платанов, то на деревьях и на балконах столько же зрителей, сколько в зале, что, должно быть, наносит определенный ущерб сборам. Но мы с Жаденом, разумеется, не стали экономить на билетах, стоивших двенадцать су, и гордо заплатили по шестьдесят сантимов.
Спектакль, надо сказать, этого стоил. Как и было сказано в афише, костюмы были новые, возможно даже слишком новые для 1585 года, времени действия пьесы, ибо соответствовали моде 1812 года.
Увы! Это был подержанный гардероб какого-то маленького и бедного императорского двора в Италии, быть может двора очаровательной и остроумной великой герцогини Элизы. Там были зеленые бархатные платья, шитые золотом, с высокой талией и длинным шлейфом; были костюмы принцев и пэров со шляпой с пером в стиле Генриха IV и плащом в стиле Людовика XIII; недоставало, кажется, лишь коротких штанов, но находчивые актеры заменили их панталонами из розового и голубого шелка и, чтобы придать им иноземный вид, стянули их под коленями и у щиколоток. А у Лестера вместо одной подвязки красовалось две — очевидно, это был тонкий намек на особое расположение к нему королевы.
Представление прошло благолучно и к большому удовольствию публики; но в ту минуту, когда королева собиралась подписать смертный приговор сопернице, порыв ветра выхватил у нее из рук бумагу. Вместо того, чтобы позвонить какому-нибудь пажу или придвернику, королева Елизавета, как известно, охотно обходившаяся без прислуги, сама побежала за листком, однако новый порыв ветра унес приговор в партер. Мы с Жаденом решили, что это — явный знак свыше в защиту бедняжки Марии, и хотели было просить королеву о помиловании, как вдруг какой-то зритель подобрал бумагу и вручил ее королеве, которая поблагодарила его реверансом, снова села за стол и подписала приговор как ни в чем не бывало. Окончательно приговоренную Марию Стюарт безжалостно обезглавили в следующем акте.
Мы вернулись в гостиницу и за ужином философствовали о горестях людских. За десертом мне сообщили, что со мной желает поговорить некто из полиции. Поскольку я не считал, что у меня есть общие секреты с сардинской полицией, то попросил представителя buon governo[28] потрудиться войти. С изысканным поклоном представитель buon governo вручил мне мой паспорт с визой до Ливорно и сказал, что король Карл Альберт, узнав о моем вчерашнем приезде в Геную, предлагает мне завтра же покинуть город. Я попросил представителя buon governo поблагодарить от моего имени короля за то, что он дозволил мне пробыть в городе еще сутки, ведь такая милость даруется не всякому, и выразил большую радость по поводу того, что королю известно мое имя, ибо я знал Карла Альберта как короля-воина, но не имел понятия о нем как о короле-литераторе. Представитель buon governo попросил у меня на чай. Я дал ему сорок су — настолько меня обрадовало, что слух обо мне достиг подножия трона его величества сардинского короля, — и представитель buon governo удалился, изъявив глубочайшее почтение.
А между тем, когда во Францию приехал Альберто Нота, мы наградили его золотой медалью.
Хотя я достаточно хорошо знаю литературный манифест его величества Карла Альберта — «росо di Dio, niente del re», то есть: «о Боге говорите поменьше, а о короле — ничего», или, быть может, именно потому, что я его хорошо знаю, такое внимание к моей персоне было для меня полнейшей загадкой. О Боге я написал в своей жизни немного, но это немногое, быть может, было небесполезно для религии. Правда, мне случалось упоминать короля Карла Альберта, но затем только, чтобы воздать хвалу отваге тогдашнего принца Кариньяно, и это никак не могло стать причиной для высылки меня из его владений. Три года назад, отчасти по моей вине, сгорел один из королевских лесов, но мы заплатили за убыток, значит, и к этому нельзя было придраться; как говорится, счет дружбы не портит, но со счетом у меня все было в порядке, а потому я на полном основании полагал, что я в дружбе с королем Карлом Альбертом.
Я очень боялся, как бы это происшествие не привело к непомерному увеличению суммы, которую я должен был уплатить по счету: хозяин гостиницы «Четыре нации» вполне мог принять меня за какого-нибудь монарха, путешествующего инкогнито. К счастью, хозяин оказался славным малым, он не стал злоупотреблять моим положением и взял с меня почти столько же, сколько с других постояльцев.
На следующее утро представитель buon governo имел любезность лично явиться ко мне и сообщить, что в четыре часа отбывает французский корабль «Сюлли» и королю Карлу Альберту было бы приятно узнать, что я покинул город именно морским путем. Это полностью соответствовало моим планам, ибо в противном случае я был бы вынужден проезжать через владения герцога Моденского, с которым мне вовсе не хотелось встречаться. А потому я выразил благодарность его величеству за такую предупредительность и пообещал его посланцу, что без четверти четыре поднимусь на борт «Сюлли». Представитель buon governo попросил за труды; я дал ему двадцать су, и он удалился, назвав меня «ваше превосходительство».