Страница 18 из 198
На следующую ночь в каждой из колоколенок спряталось по человеку, и в ту минуту, когда таинственный строитель появился на верхней площадке церкви, его тотчас же окружили и схватили. К его лицу поднесли потайной фонарь, и все узнали дезертира Диера.
Художник не мог позволить себе удалиться от своей колокольни; находясь же рядом с ней, он не способен был допустить, чтобы ее достраивал кто-то другой, и, рискуя жизнью, продолжал свой труд.
Диер был приговорен к смерти заранее, так что судили его недолго; однако он попросил отсрочку на месяц, чтобы завершить свой труд, и она была ему предоставлена.
На следующий день после окончания строительства колокольни Диер был повешен.
Искусство — это религия, и в нем порой тоже бывают свои мученики.
К тому времени, когда Ашиль Алье кончил рассказывать легенду, достоверность которой могут подтвердить несколько потомков несчастного зодчего, носящих его имя, дождь полил с такой силой, что наш кучер, не имея, в отличие от нас, возможности укрыться, стал умолять нас поискать прибежище. Приютом нам послужила церковь. Алье постучал в дверь ризничего и вернулся с ключами, фонарем и двумя факелами; мы вошли внутрь и использовали все то время, какое нам пришлось там провести, на осмотр церкви Сен-Мену.
Как я уже говорил, это было старинное здание десятого века, перестроенное и украшенное в пятнадцатом веке, но в основном сохранившее романский стиль. Здесь находилась гробница блаженного, давшего церкви свое имя: это очень простое сооружение в форме гроба, содержащее в себе сердце святого, которое помещено в ящик из кедрового дерева. Круглое отверстие, пробитое в самой гробнице, служит прихожанам местом для проявления своей веры. Каждый человек, полагающий, что его укусила бешеная собака, может прийти в церковь, опустить голову в это отверстие и пребывать в таком положении столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать пять раз «Отче наш» и пять раз «Аве», после чего у ризничего не остается никаких сомнений в том, что бедняга будет исцелен.
Раньше к церкви Сен-Мену примыкал монастырь для монахинь знатного происхождения; правила приема в него были не слишком строгие; однако с каждой барышни, которую принимали в орден после того, как она совершала прегрешение, писали ее портрет в мужском обличье и этот портрет помещали в галерее, предназначенной для того, чтобы созерцание этого странного переодевания поддерживало смирение сердца виновной. Мы заметили, что одна из самых красивых грешниц не только была одета в мужской наряд, но и носила поверх него доспехи. По-видимому, она совершила какое-то неслыханное преступление. В галерее висело сто пятьдесят или сто шестьдесят полотен.
Пока мы осматривали этих новоявленных шевалье д'Эонов, погода прояснилась, и нам можно было снова отправляться в путь. Когда мы во второй раз проезжали через Сувиньи, Алье обратил наше внимание на башню, стоящую на той же площади, что и церковь; это все, что осталось от древнего замка герцогов Бурбонских, покинувших примерно в четырнадцатом веке резиденцию в Сувиньи и перебравшихся в Мулен.
В гостиницу мы вернулись в одинадцать часов вечера и еще часа три, сидя перед очагом, говорили о событиях древней истории, о чудесных античных преданиях и старинных народных сказках — все это Алье собрал для своего гигантского труда о Бурбонне, которому он отдал все свои способности и с которым были связаны все его надежды. В конце концов он отправился в свою комнату, смежную с нашей. Долго еще мы переговаривались через стену. На следующий день он еще немного проводил нас, проехав около четверти льё от города; там мы, прощаясь, обнялись с ним, не подозревая, что видим его в последний раз.
РИМ В ГАЛЛИИ
Еще через день мы приехали в Лион: нас задержал в дороге лишь осмотр старого, почти заброшенного замка Жака II де Шабанна, сеньора де Ла Палиса. Нам показывал его шестидесятилетний привратник, живая развалина среди мертвых руин, ибо потомки семьи давно уже перестали жить в резиденции своих предков. Тейлор посоветовал мне, чтобы я, проезжая по деревне, над которой высятся древние стены замка, непременно заглянул во двор станционного смотрителя, ибо там находится гробница победителя при Равенне, замечательное творение шестнадцатого века, чудо искусства Ренессанса, служащее водопойным корытом для лошадей. Когда он с глубочайшим возмущением и обидой за отечество мне об этом рассказывал, я с болью воспринял услышанное. Осквернить имя оказалось недостаточно: осквернили еще и прах. Я не пренебрег советом Тейлора. Однако оказалось, что гробницы там уже нет — ее купили и отвезли в Авиньонский музей; что касается останков, то никто не знает, что с ними стало.
Мы посетили развалины замка, в котором некогда, во времена его процветания, жил один из тех людей, кого Ришелье посчитал столь высокими, что позаботился отрубить головы всем их потомкам. Жак II де Шабанн был исполином среди исполинов. Это был такой воин, как Бурбон, как Баярд, как Тривульцио, — эти три человека, славой превосходившие короля. Он завоевывал Неаполь вместе с Карлом VIII и Миланское герцогство вместе с Людовиком XII. Он был адъютантом в день, когда был убит Сото-Майор; генералом в день, когда была захвачена Равенна; маршалом при Мариньяно, находясь подле Франциска I, когда тот одержал победу, и солдатом при Павии, находясь подле Франциска I, когда тот потерпел поражение. Там, прижатый к земле своей павшей лошадью, находясь среди врагов, набросившихся на него, он все еще сжимал в руках свою шпагу, которую оспаривали друг у друга итальянский капитан Кастальдо и испанский капитан Бусарто; и поскольку маршал не желал отдавать ее ни тому, ни другому и хотел лишь одного — умереть, ибо был слишком стар, чтобы быть побежденным и оказаться пленником, Бусарто прижал конец своей арбекузы к его кирасе и в упор выстрелил ему в грудь: только это смогло ослабить хватку, с какой его рука сжимала обломок шпаги, оспариваемой победителями. Так что, как говорит Брантом, он не только хорошо начал, но и хорошо кончил.
А теперь посудите, стоило быть верной шпагой трех королей, секундантом Баярда, победителем Гонсало, другом Максимилиана и отмстителем Немура; стоило обагрять своей кровью рвы Барлетты, укрепления Руво, равнины Аньяделло, поля Гинегатты; стоило быть среди победителей Мариньяно и непобежденных Павии; стоило так умереть, чтобы не отдать своей шпаги там, где король Франции отдал свою, — и все это ради того, чтобы ваше родовое гнездо превратилось в руины, упоминание вашего имени вызывало смех, а ваша гробница служила корытом, из которого пьют лошади! К некоторым людям потомство еще более неблагодарно, чем короли!
Единственные потомки маршала де Ла Палиса — это два молодых и храбрых офицера; каждый из них сражался уже на трех или четырех дуэлях, поскольку они имеют несчастье носить одно из самых славных имен Франции.
Именно в Лионе можно обнаружить первые явные следы римского господства; поэтому по прибытии туда мы дадим краткий обзор того, каким образом это господство началось в Галлии и как оно там распространялось.
До этого времени Галлия почти целиком принадлежала народу, который, по словам этих людей, не боялся ничего, кроме падения неба, и послал одного из своих вождей сжечь Рим, а другого — разграбить Дельфы. Их земля была богата не только полноводными реками, плодородными полями и густыми лесами, но и копями. Альпы, Пиренеи и Севенны таили в себе золотые и серебряные жилы, скрытые под тонким слоем земли. На берегах Средиземного моря добывали гранатовые камни такого высокого качества и такие блестящие, что, возможно, это и были те легендарные карбункулы древних, какие тщетно ищут наши современники. Лигуры вылавливали вокруг Йерских островов дивные кораллы и украшали ими шеи своих женщин и перевязи своих мечей. В это время процветал город Тир, и его корабельщики на тысячах галер бороздили Средиземное море и океан. Среди его сынов числился бог — это был Геракл, рожденный в тот самый день, когда был основан город, бесстрашный путешественник, раздвигающий старые границы мира и устанавливающий новые; Геракл, который был не кем иным, как воплощением духа Тира, одновременно воинственного и торгового, сильного как железом, так и золотом, преодолевающего какое угодно сопротивление, и который в глазах любого, кто пытается исследовать античные символы, являет собой не человека, не героя, не бога, а народ.