Исповедь маркизы

Эти мысли зрели в моем юном уме не без помощи одной из подруг, мадемуазель де Бомон, самой рассудительной из всех девушек, каких я знала.

Мы спорили часами напролет, обсуждая вопросы, в которых ничего не смыслили, и объявляли их непостижимыми именно по этой причине. В итоге у нас возникли серьезные затруднения.

Вместо того чтобы дорожить тем, чему нас учили, мы это отрицали. Бедные сестры, знавшие и преподававшие лишь один предмет — любовь к Богу и его заповедям, только напрасно тратили время и воспитали двух безбожниц, двух вольнодумок, как бы сегодня сказали, и это па закате царствования Людовика XIV, в ту пору, когда повсюду безраздельно властвовало благочестие. Только вообразите!

Сначала никто этого не замечал; мы продолжали посещать церковь вместе с другими и внешне вели себя так же, как они; мы держали наши намерения и внутреннее недовольство при себе до тех пор, пока нас не обрекли на затворничество перед каким-то торжественным праздником, чтобы мы проводили по полдня в молитвах, а остальное время размышляли, постились и вдобавок исповедовались какому-то приходящему духовнику.

У нас не хватило терпения выдержать испытание до конца, и однажды утром я наотрез отказалась идти в часовню, заявив сестре Мари Дезанж, что нам надоело это притворство и мы больше не желаем о нем слышать.

— Боже мой! — вскричала монашка. — О чем говорит эта девочка? Что у нее в голове? Притворство?!

— Да, притворство! Вы сами скоро в этом убедитесь, если изволите меня выслушать.

И я принялась излагать ей свои принципы, взгляды и богословские воззрения, в которых, признаться, вовсе не было здравого смысла; я поносила все, обрушиваясь на то, перед чем она преклонялась, и рассказывая о том, к чему мы пришли путем своих вздорных рассуждений, не без участия мудреных книг о вероучении, которые напрасно вложили в наши неумелые руки и которые не могли принести никакой пользы, а только сбивали нас с толку.

Сестра разинула рот от удивления и привела других монахинь, чтобы они меня послушали, и, прежде чем я закончила, все разбежались, осеняя себя крестом. Аббатисса узнала об этом часом позже и вызвала меня к себе; я продолжала там разглагольствовать с той же самоуверенностью.

— Несчастная! — воскликнула настоятельница. — Что скажет госпожа де Шамрон, когда она узнает, что ее племянница безбожница? Она может умереть от горя.

Эти слова тронули мое сердце; я очень любила свою тетушку и делала все, чтобы ей угодить, а ее поздравительные письма были для меня наградой пес plus ultra[1]; госпожа аббатисса это знала и рассчитывала нанести смертельный удар моим сомнениям, показывая, насколько сильно их осудила бы тетушка.

Однако все упиралось в мою гордость или, точнее, в мое тщеславие спорщицы, поэтому я не могла так просто сдаться. Я посмела возражать, да так, что преподобная матушка закрыла себе лицо руками:

— Возвращайтесь в свою комнату, мадемуазель, и оставайтесь там; у вас зловредный ум; мы не можем позволить вам общаться с вашими подругами, которых вы, без сомнения, способны развратить, и тем более запрещаем видеться с мадемуазель де Бомон, которую вы уже уговорили. Вы несомненно причините друг другу вред. Ступайте, мадемуазель! Я попрошу наших сестер за вас молиться: вы чрезвычайно в этом нуждаетесь.

С тех самых пор в моих взглядах произошел переворот — переворот, о котором я беспрестанно сожалела и буду сожалеть до конца своих дней, ибо, даже если допустить, что я заблуждалась, разве не блажен тот, кто принимает листья дуба за золото?

Меня заперли в тесной келье, где со мной коротала время только сестра Мари Дезанж, которая не бранила меня, а жалела.

У этой девушки было нежное и открытое сердце; она видела в религии утешение и спасение; она видела в ней единственную отраду, скрашивавшую ее уединенную жизнь; она видела в ней надежду на другую жизнь и не помышляла о вечных муках, грозящих нечестивцам. Эта невинная душа не могла даже мимоходом бросить взгляд в преисподнюю. Она слишком сильно любила Бога, чтобы считать его беспощадным.

Другие сестры пугали меня дьяволом, его рогами и вилами; они крестились дрожащей рукой, предрекая мне невыносимые страдания.

Мари Дезанж говорила кротким голосом:

— Только представьте себе, милая крошка, Господь Бог от вас отвернется, вы с ним никогда не встретитесь, и вам будет запрещено его любить!

Для нее это была сущая пытка.

Тем не менее я не сдавалась и сидела взаперти целую неделю на хлебе и воде, набираясь опыта и воодушевляя себя собственной стойкостью. Наш духовник, довольно ограниченный человек, вздумал писать мне письма, чтобы переубедить меня; он израсходовал на это много бумаги и много бесполезных и глупых рассуждений: все это было далеко от истинного благочестия. Я же продолжала стоять на своем, и это меня радовало. Бомон оказалась слабее духом и поддалась на уговоры. Она была лакомкой, и черствый хлеб заставил ее сменить убеждения.

У меня до сих пор сохранились письма отца Маре, но я их здесь не привожу — они кажутся мне слишком бессодержательными и нелепыми. Те, что писала мне тетушка, производили на меня иное впечатление. Они взывали к моему сердцу, подобно сестре Мари Дезанж, и мое сердце было готово к ним прислушаться. Оно изо всех сил боролось с разумом, но мой разум был таким упрямым и тщеславным, что считал себя обязанным не сдаваться.

Я была этаким недоделанным философом; можно было подумать, что я предвосхитила героев той поры и стремилась превзойти их глупостью.

Тетушка серьезно отнеслась к случившемуся и срочно отправилась в Париж, чтобы попытаться искоренить во мне порочные убеждения и склонности. Я почтительно и любезно ее выслушала, но очень твердо заявила в ответ:

— Я ничего не могу с этим поделать: я не вольна верить или не верить; простите, дорогая тетушка; любите меня несмотря ни на что, ведь я не властна над собой.

Милое создание горько плакало, осеняло себя крестом и твердило, что для меня все кончено и что моя душа сама обрекла себя на ад.

— Увы! — прибавила она. — Я скоро умру, и мне придется навеки с вами расстаться. Мы уже никогда не встретимся в райских кущах, где душам так хорошо и отрадно вместе, где они видят Бога и любят его невыразимой любовью. Ах, дитя мое, какой удар для меня на пороге смерти!

Мадемуазель де Шамрон ошибалась во мне, рассчитывая на мое малодушие. Она полагала, что я скорее поддамся доводам рассудка, нежели любви, а это было совсем не так. Мой разум принял решение не уступать; куда легче было обольстить мое сердце, но, коль скоро оно сопротивлялось, победить его было невозможно.

Тетушка это не поняла и принялась искать помощника, способного, по ее мнению, превозмочь все.

Как-то раз она явилась в приемную с очень любезным, очень хитрым и вкрадчивым аббатом, который обладал большими достоинствами и несомненной ученостью и ораторский дар которого бесподобным образом проявился после совсем недавней кончины нашего короля, — словом, его звали Массийон!

Моя семья давно знала этого человека, и благочестивая тетушка так рьяно взялась за дело, что вовлекла священника в дело обращения грешницы; она привела Массийона в монастырь Магдалины, чтобы вызволить мою душу, как говорила Бомон, ставшая лицемеркой, вместо того чтобы поверить в Бога.

Я пришла в восторг от этого посетителя.

Массийон был тогда героем веры. Во всех монастырях и домах святош говорили лишь о нем. Молва только и делала, что твердила о его великолепной надгробной речи Людовику XIV; кроме того, повсюду передавали об одном случае: хотя он и далек от правды, я расскажу о нем, так как это одна из самых прекрасных и поразительных сцен, 0 которых я слышала, а также превосходный повод поразмышлять для философов-христиан и неверующих.

Итак, уверяли, что Массийона позвали к смертному одру Людовика XIV после того, как г-жа де Ментенон уже покинула умирающего и штатные духовники короля соборовали его в соответствии со своими обязанностями и установленными правилами. Между прочим, высшим духовным лицом при особе французского короля был тогда красавец-кардинал де Роган, епископ Страсбургский, всем известный, хотя и непризнанный сын его величества Людовика Четырнадцатого и г-жи де Субиз, постоянной любовницы государя.