Страница 2 из 228
— Не стоит краснеть, милая барышня, от комплиментов, которые я вам делаю; помните о том, что эти слова принадлежат мне и не сокращайте продиктованное мною.
— Я не краснею, сударыня, тем более что нет ничего постыдного в том, чтобы не иметь другого приданого, кроме добродетелей, упомянутых вами из снисходительности ко мне. Что же касается мужа, то он появится, если Богу будет угодно и, главное, если так будет угодно мне.
Обращаясь к читателю, прошу у него позволения добавить от себя: нередко я буду говорить ему то, что госпожа маркиза и не думает мне диктовать; я собираюсь писать отчасти параллельные мемуары: из-за своей слепоты госпожа упускает столько мелких событий, да и сама по себе она столь яркое событие! Она достойна того, чтобы с ней поступали так же, как она поступает с другими… Я замолкаю, теперь говорит госпожа.
— Вы здесь, дитя мое?
— Да, сударыня.
— В таком случае продолжайте писать и перестаньте играть с Туту. (Я вам еще расскажу, кто такой Туту.)
— Я продолжаю, раз госпожа уже диктует.
Теперь, после того как вы познакомились с моим секретарем, приступим к делу.
Я не стану задерживаться на своем детстве: этот возраст представляет интерес лишь для кормилиц и нянек. Однако вынуждена признаться, что я родилась 1 августа 1697 года, в царствование великого короля, на три года позже г-на де Вольтера и на год позже г-на де Ришелье, а также в том, что меня зовут Мари де Шамрон и мой отец, граф де Виши Шамрон (а не Шамру, как многие пишут даже при моей жизни) был славный дворянин из Бургундии, где немало замечательных дворян. Он входил в число самых знатных людей провинции и жил в своем поместье Шамрон, где принимали множество высокородных гостей и отлично веселились, чего сейчас и в помине нет.
У моей матушки, доброй и милой женщины, был один недостаток: малодушие — страшный порок и для самого его обладателя, и для других. Малодушие сводит на нет любые превосходные качества, делает человека неспособным творить добро, как бы он этого ни хотел, и позволяет ему творить зло, от которого он страдает, будучи не в силах воспрепятствовать этому.
По материнской линии я состояла в родственных отношениях с семьей Шуазёлей, вследствие чего сблизилась с министром и его столь безупречной супругой, о чем мне еще не раз придется рассказывать.
До этого, впрочем, еще далеко, ведь я пока рассказываю лишь о своем появлении на свет.
У меня были сестра и два брата: один старше, а другой младше меня; сестра была старше нас всех. На протяжении своей жизни я почти не поддерживала с ней никаких отношений: мы не ладили между собой.
Мои первые годы прошли в Шамроне, и меня там баловали, ибо я была очень привлекательной девочкой и считалась умной.
Я уже не очень хорошо все это помню; мне редко приходилось бывать с родителями. Нас оставляли играть на обширных лугах, где мы могли бегать и кататься по траве в свое удовольствие: мой отец был ярым приверженцем вольного поведения маленьких детей. Эти необычайно зеленые, цветущие луга Шамрона — миражи прошлого, неотступно преследующие меня более всего. Мне довелось видеть так много других пейзажей и вдыхать так много других ароматов, что эти были забыты мной, увы, как забывается все, но сейчас, когда вокруг меня царит вечный мрак, они вновь оживают в моей памяти, столь же яркие и прелестные, как в те младенческие безгрешные дни, когда будущее, простиравшееся передо мной, казалось бесконечным и безоблачным.
Это будущее сдержало одно из своих обещаний — то, что было самым жестоким по отношению ко мне! Мои братья и сестра получили довольно поверхностное начальное образование, несмотря на усилия двух аббатов, приставленных к ним, и своего рода гувернантки; меня же прочили в монахини и готовили в монастырь, собираясь отправить туда, как только это станет возможным.
У отца было в Париже несколько знакомых среди святош, хотя сам он не был святошей, и ему стоило немалого труда подчиниться требованиям последнего царствования.
Время от времени отец довольно прилежно ездил в Версаль на поклон и по праву садился в кареты его величества, а затем возвращался в Шамрон, откуда матушка никогда не отлучалась.
У нас была тетушка, которую, как и меня, звали мадемуазель де Шамрон, — самая интересная из всех известных мне старых дев.
Тетушка не вышла замуж, так как, во-первых, у нее был небольшой выбор женихов, и, во-вторых, потому что она и не думала их искать.
Ее хотели сделать канониссой, но она этому воспротивилась, предпочитая оставаться независимой и не покидать брата, к которому питала нечто вроде страсти.
Мадемуазель де Шамрон была горбунья, чудовищная горбунья, но с прелестной головкой и самыми красивыми в тех краях глазами. Она была необычайно умна и писала почти так же хорошо, как г-жа де Севинье, что бы там ни говорил г-н Уолпол, восторженный почитатель той, которую он называл Богоматерью Ливрийской. Если бы он жил в одно время с божественной маркизой, то не знаю, что с ней сталось бы, ведь он несомненно посягнул бы на честь этой высокодобродетельной особы.
Итак, тетушка не была г-жой де Севинье, однако она знала ее и достаточно постоянно поддерживала отношения с Бюсси-Рабютеном. (И он и она были родом из нашей провинции.)
Госпожа де Севинье умерла в год моего рождения, а ее кузен — на два-три года раньше.
Тетушка часто рассказывала мне о Бюсси-Рабютене. Он сохранил в старости гордую походку, закрученные усы, язвительное остроумие и манеры испанского бахвала, вызывавшие у молодежи смех. Несмотря на это, Бюсси-Рабютена очень высоко ставили пожилые люди; он держал в голове множество всяких воспоминаний и охотно ими делился; беседовать с ним было очень приятно, если оставить в стороне заносчивость его речей, объяснявшуюся тем, что он сохранил о себе чрезвычайно высокое мнение.
Его дочь, г-жа де ла Ривьер, была известна своими бесчисленными похождениями. Отца обвиняли в том, что он в нее влюблен и ревнует ее.
Я не знаю, так ли это, но моя тетушка нисколько в это не верила и не допускала, чтобы об этом говорили в ее присутствии. Дело в том, что, помимо дружбы и духовного общения с г-ном де Рабютеном, у тетушки была еще одна причина дорожить связью с этой семьей.
… Ведь женщиной горбунья остается!
С восемнадцати лет она питала пылкое романтическое чувство к прекрасному графу де Тулонжону, кузену Бюсси, одно из тех чувств, какие встречаются лишь в книгах и почти всегда имеют печальный исход.
Молодые люди часто виделись, будучи соседями и свойственниками. Господин де Тулонжон, который также был тогда очень молод, забыл о горбе моей тетушки при виде ее красивого лица, необычайно тонкого ума и кроткого нрава… Он влюбился в нее и решил на ней жениться.
Однако мадемуазель де Шамрон отнюдь не была заурядной девушкой; ее нежная и набожная до исступления душа обладала чересчур богатым воображением. Барышня упорно отвергала предложение графа, несмотря на то что и он и она сильно от этого страдали.
Он тщетно умолял свою избранницу и тщетно пытался уговорить ее с помощью родных и друзей — она оставалась непреклонной.
— Такой девушке, как я, нельзя выходить замуж, — говорила она, — чтобы не плодить несчастных калек, не становиться всеобщим посмешищем и не обращать эти насмешки на человека, чье имя она носит. Чем дороже ей этот человек, тем скорее она должна избавить его от подобной обузы. Разумеется, я люблю господина де Тулонжона и чувствую себя самой несчастной на свете из-за того, что причиняю ему такую боль. Тем хуже для меня, раз мое сердце так глупо: ему придется заплатить за эти муки.
— Однако, мадемуазель, — твердили ей, — такое невиданное упрямство доведет его и вас до отчаяния.
— Конечно, мы будем в отчаянии, но зато оно положит всему конец. Граф без труда найдет лучшую замену тому, что он потерял, и утешится. Я же всегда буду его любить, и этой любви окажется достаточно, чтобы сделать меня счастливой. Я буду думать о нем, буду радоваться его счастью, и это намного лучше, чем если бы мы остались вместе.