Страница 13 из 228
…Госпожа перестала диктовать, и я не сожалею об этом, ибо сейчас шесть часов утра, но, поскольку она ничего не видит, для нее нет ни дня, ни ночи. Вот так первая любовь! Я очень рада, что могу сопоставить то, о чем вы прочли, со сценкой, разыгравшейся сегодня утром на моих глазах — это очень забавное сравнение.
Госпожа упоминает о г-не Пон-де-Веле, а всем известно, что он, наряду с председателем Эно и г-ном де Формоном, был самым верным из ее любовников. Она этого не скрывает, да от меня вообще ничего не утаивают. Под предлогом того, что я бесприданница и, возможно, никогда не выйду замуж, мне рассказывают такое, о чем я могла бы узнать лишь от мужа, и даже то, что муж не стал бы мне говорить. Я также передаю это без всяких колебаний; не следует роптать на свое положение. Господин де Пон-де-Вель — брат г-на д’Аржанталя, и оба они — племянники посла, графа де Ферриоля; это дети его брата, и они были самыми постоянными посетителями салона г-жи дю Деффан. Господин де Пон-де-Вель все еще приходит сюда каждый день, за исключением тех дней, когда он занят тем, что умирает, и эти визиты несомненно скоро доконают старика, ибо его силы уже на исходе.
Он был здесь вчера и расположился у камина; госпожа маркиза сидела в своем кресле, постукивая тростью, а я смотрела на нее и ее гостя; госпожа заговорила:
— Пон-де-Вель, с тех пор как мы стали друзьями, в наших отношениях никогда не было ни единого облачка, не так ли?
— Да, сударыня.
— Не оттого ли, что мы больше друг друга не любим?
— Возможно, сударыня.
Они говорили об этом столь же безразлично, как если бы беседовали о китайском императоре, а мое сердце содрогалось от ужаса; вот что осталось в двух этих сердцах от привязанности, продолжавшейся шестьдесят лет!
Правда, двум этим сердцам почти сто шестьдесят лет на двоих…
VIII
Я покинула Париж, Ларнажа, г-жу де Люин, г-жу де Креанси и в глубоком трауре пребывала в родительском поместье, оплакивая матушку; я не столько скорбела сама, сколько подражала тем, кто ее оплакивал, ведь я едва ее помнила — мы столько лет не виделись, будучи в разлуке! Я знала, что матушка была доброй, что она меня любила и даже баловала, в то время как другие меня не баловали; но для меня всегда важнее всего был разум: матушка не влияла на мой разум так, как тетушка, и потому я отдавала предпочтение тетушке. Я жила в Шамроне в уединении и изрядно грустила, часто думая о Ларнаже, писавшем мне целые тома, сожалея о Париже, желая вступить в брак, чтобы выйти из этого физического и морального оцепенения, и не видя ни одного жениха, который готов был бы на мне жениться или за которого я бы хотела выйти замуж. Глупо ставить счастье в зависимость от поведения другого человека, однако такова участь женщин. Обреченные на постоянную зависимость, они поневоле мирятся с навязанной им долей и терпят ее последствия, а если несчастные не выдерживают тяжести этих последствий, их же во всем и винят. Так уж устроен этот справедливый мир, и никакая философия не сделает его лучше; я слишком натерпелась от такого порядка вещей, чтобы с ним согласиться.
Эта жизнь в деревне, дававшая столь мало пищи моему уму, тяготила меня все больше и больше. Я вышла бы замуж даже за черта, коль скоро он предстал бы в облике дворянина и обеспечил бы мне сносное существование. Увы! Ко мне являлись лишь черти без гроша за душой, а нищета всегда меня пугала. Я также не забывала о Ларнаже, полагая, что когда-нибудь его признают если и не законным, то фактическим внуком государя, ибо, по моим расчетам, господин герцог Менский непременно должен был одержать верх над герцогом Орлеанским и заменить его на посту регента. Влюбленный писал мне каждую неделю о своих надеждах и строил роскошные воздушные замки, сутью которых была я. Любовь Ларнажа ко мне была столь пламенной, что я распалялась от ее жара, и порой мне тоже казалось, что я его люблю. В такие минуты я исступленно грезила под сенью раскидистых деревьев парка и видела своего героя в ореоле славы. Я обожествляла его, подобно всем несчастным семнадцатилетним дурочкам, прежде чем узнать на собственном опыте, что у нас нет другого Бога, кроме того, что на Небесах, а все остальные — самозванцы.
Так проходили недели, потом месяцы, а потом и годы; я начала приходить в уныние, считая, что ожидание затянулось, и двадцать раз в день вглядывалась в зеркало, чтобы убедиться, что еще не состарилась и по-прежнему хороша собой. Я все время читала и очень часто ходила на исповедь, и не потому, увы, что была благочестива, а чтобы рассказать духовнику о своих воображаемых грехах, будучи не в состоянии поведать ему о других, как мне этого ни хотелось. Словом, я использовала любые средства для борьбы со скукой, но скука была непобедимой; даже тетушка оказалась бессильной, и ее любовь разбивалась об этот камень преткновения.
Она отвезла меня к г-ну де Тулонжону, где собралось много знати и где мы должны были провести месяц. Мадемуазель де Шамрон надеялась меня развлечь, изменить образ моих мыслей и, возможно, отыскать мне на этих празднествах мужа, которого до сих пор не могли найти. Я поехала туда неохотно; если бы не тетушка, я бы не соблаговолила подумать о своих нарядах, правда весьма скромных, и отправилась в путь в утреннем капоре, с пустым сундуком. К счастью, добрая фея обо всем позаботилась; из Дижона были выписаны для меня два туалета, утренний и бальный, и вместе с платьями матушки, которые тетушка заново отделала, они составили вполне приличный гардероб. Я на такое и не рассчитывала.
В первый день я ничего не разглядела в толпе почти незнакомых мне людей, никого не выделила и лишь внимала привычным комплиментам, раздававшимся вокруг меня, не придавая им значения. В числе гостей находился аббат де Сент-Круа, римский прелат, камерарий папы, умный, необычайно ловкий и любезный человек. Он жил в Италии и лишь на несколько месяцев приехал в Бургундию, где у него были родственники. Мы случайно оказались рядом; священник вступил со мной в беседу и попытался вызвать меня на разговор. Я сочла, что прелат достоин меня выслушать, и почти незаметно для себя поведала ему о своих мечтах, лишь потому, что он побуждал меня к откровенности. Поощряемая вопросами, я очень далеко зашла в своих признаниях: рассказала о Ларнаже — мне больше не о чем было рассказывать; рассказала о наших надеждах и мнимых страстных чувствах; аббат рассмеялся мне в лицо, пристально на меня посмотрел и, немного помолчав, сказал:
— Я хочу выдать вас замуж!
Кровь бросилась мне в лицо; это случилось на двенадцатый день нашего знакомства, после непрерывного общения с утра до вечера; живи мы даже десять лет в одном городе, мы бы так не сблизились. Это вполне понятно.
Тем не менее стоило ему сказать: «Я хочу выдать вас замуж!» — и я стала пунцовой.
— Вы хотите выдать меня замуж, вы, господин аббат?
— Да, мадемуазель, и если вы благоразумны, то согласитесь взять в мужья того, кого я для вас изберу. Скоро вам исполнится двадцать один год; это прекрасный возраст, но затем начинается крутой спуск с горы; пора остановиться, вы согласны?
— Сударь, возможно, я была с вами слишком откровенной.
— Какая глупость! Неужели вы принимаете меня за придворного священника? Выслушайте мое предложение. Как бы вы отнеслись к дворянину из очень старинного рода, чьи предки фигурируют в бургундских летописях еще со времен правивших здесь герцогов, командиру драгунского полка и маркизу, который делает мне честь, величая меня своим кузеном?
— Последний довод лучше всех остальных. Вы перечислили достоинства жениха; теперь перейдем к недостаткам.
— Вероятно, кузен их не лишен, у кого же их нет, но у него мало изъянов. В довершение всего мой подопечный должен стать главным наместником Орлеане — эта должность передается в его семье по наследству с тысяча шестьсот шестьдесят шестого года.
— Ах, сударь, вы меня ужасно пугаете! Очевидно, предлагаемый вами жених — какой-нибудь урод, и вы не спешите в этом признаться.