Рассказы

— Я пойду с вами, — сказала Мария, поднимаясь.

Атаман сделал отрицательный жест.

— Но вы же знаете, — умоляла Мария, — у меня уверенный шаг, зоркий глаз и легкое дыхание. Позвольте мне сопровождать вас.

— Вы боитесь, как бы я вас не предал? В то время как все доверяют мне, вы все же сомневаетесь?

Тихие слезы покатились по щекам Марии. Джакомо подошел к ней поближе.

— Хорошо, пойдемте, только оставьте младенца: он может проснуться и заплакать.

— Идите один! — произнесла она и снова легла.

Бандит ушел. Мария провожала его глазами, пока его силуэт был виден, а когда он скрылся за скалой, тяжело вздохнула, склонила голову к ребенку, закрыла глаза, словно уснув, и застыла в неподвижности.

Два часа спустя послышался легкий шум со стороны, противоположной той, куда ушел Джакомо. Мария открыла глаза и увидела перед собой атамана.

— Ну? — спросила она, с беспокойством различая сквозь ночную полутьму мрачное выражение его лица. — Что там?

— Похоже, что пастухи или крестьяне нас предали, — ответил разбойник, с досадой швырнув карабин к ногам. — По всем проходам стоят часовые.

— И нет никакого способа спуститься отсюда?

— Никакого. С двух сторон, как вам известно, отвесные скалы; об этом пути помышлять не приходится, если только орлы, вьющие здесь гнезда, не одолжат нам свои крылья; все же проходы перегорожены, как я уже говорил. Проклятые французы!.. Да горите вы в вечном огне, безбожники!

Он бросил шапку рядом с карабином.

— Что же нам тогда делать?

— Останемся здесь, сюда они не осмелятся подойти.

— Но мы умрем с голоду!

— Да, если только Господь Бог не пошлет нам манну, но на это надежды мало. Все же лучше погибнуть от голода, чем быть повешенными!

Мария прижала к себе ребенка, и вздох ее был похож на рыдание. Джакомо топнул ногой.

— Сегодня у нас был хороший ужин, нам есть еще чем позавтракать утром. Пока этого хватит. Будем спать.

— Я сплю, — отозвалась Мария.

Атаман лег рядом с ней.

Джакомо был прав. Его предали, но не крестьяне и не пастухи, а Антонио, один из своих; как мы уже говорили, он был захвачен в плен во время перестрелки и, чтобы избавиться от петли, согласился помочь захватить главаря своей банды; он начал выполнять свое обещание с того, что лично расставил часовых, на которых и наткнулся Иеронимо.

Полковник, который командовал небольшим отрядом французов, окруживших банду, держал Антонио под строгим надзором, обещав, что тот избежит веревки, только если будет повешен Джакомо; полковник был достаточно предусмотрителен и не собирался выпускать одного пленника, не заполучив другого. Незадолго до рассвета он приказал двум солдатам доставить к нему Антонио; он хотел в его присутствии убедиться в том, что бандиты все еще на вершине. Если они ускользнули, значит, часовые были расставлены плохо и Антонио, взявший эту операцию на себя, оказался предателем вдвойне и заслужил, чтобы его повесили дважды. Противопоставить что-либо такой военной необходимости было нечего, и Антонио оставалось только покориться, надеясь на пощаду. Итак, он предстал перед полковником со спокойствием чистой совести: последовательный в своем предательстве, он был совершенно убежден, что его бывшим товарищам выбраться не удалось.

Первые лучи солнца осветили вершину скалы, в то время как долины, где расположились лагерем французские войска, оставались еще в темноте, и, глядя на эту вершину, пылающую, как вершина Синая, можно было подумать, что она охвачена гигантским пожаром. Постепенно, по мере того как вставало солнце, мрак рассеивался и потоки света, струящиеся по склонам каменного исполина, будили в гнездах громадных орлов; те поспешно срывались со своих мест, и мощные крылья уносили их вдаль; время от времени свежий морской ветер, напоенный влажным ароматом, начинал жалобно стонать, дробясь о сосны и пробковые деревья,покрывающие подножие горы. И тогда сосны и пробковые деревья грациозно сгибались, выпрямлялись и снова сгибались, исторгая из своих стволов глухой шум — тот язык, которым переговаривается сам с собою лес. Наконец пробудилась вся гора, ожила, зашумела, и только вершина ее оставалась безмолвной и пустынной.

Между тем глаза всех были устремлены именно туда. Сам полковник, вооруженный подзорной трубой, не спускал глаз с вершины. Впрочем, через полчаса он прекратил наблюдение, одним ударом ладони сложил трубу и, повернувшись к Антонио, спросил:

— Ну, что?

Каким удивительным орудием может быть слово, в зависимости от того, кто и по какому поводу его произносит. Оно способно сжиматься и растягиваться, бурлить, как волна, и журчать, как ручеек, кидаться на жертву, как тигр, или подползать, как змея, бомбой взлетать к облакам или молнией падать с неба; одни высказывают свои мысли длинными речами, а другим достаточно двух слов, чтобы их поняли.

По-видимому, полковник принадлежал к этой второй школе красноречия; он произнес всего лишь два слова, но эти два слова так отвечали моменту, были столь емкими, столь звучными, что они истолковывались мгновенно и заключавшаяся в них мысль была следующей: «Антонио, друг мой, вы мерзавец и обманщик, вы сыграли со мной шутку, когда плели всякий вздор в надежде спасти свою шкуру; но я не из тех, кто поддается на такое, и, поскольку вы не сдержали своего слова — банда ваших друзей смогла ускользнуть этой ночью, и теперь нам снова придется, как ищейкам, гоняться по их следу, что весьма позорно для солдат, — вас немедленно повесят на ближайшем дереве, а я тем временем позавтракаю».

Антонио, парень очень понятливый и умевший трезво смотреть на вещи, тотчас же разгадал все, что содержалось в этих двух словах. Тут же, то ли из раболепства, то ли потому, что он сам был последователем той же школы красноречия, среди глав которой, несомненно, числился полковник, он простер руку и в ответ на два слова произнес одно: «Aspettate», что в переводе означает «Подождите».

После этого полковник удалился, так и не отдав страшный приказ, которым он угрожал Антонио, а тот застыл как изваяние на том же месте, не сводя глаз с горы. Вернувшись через два часа, полковник снова раскрыл подзорную трубу и навел ее на вершину. Там по-прежнему было пусто, и тогда он дотронулся до плеча Антонио, который, хотя и не обернулся при приближении полковника, узнал его по шагам.

Антонио вздрогнул, как человек, не имеющий денег, когда ему предъявляют вексель к оплате, но тотчас же левой рукой схватил руку полковника, а правую протянул в сторону вершины горы и с непередаваемой интонацией в голосе воскликнул:

— Там! Там!

— Что? — спросил полковник, снова наводя трубу.

— Разве вы не видите? — отвечал Антонио. — Вон же голова человека на углу той скалы, что похожа на колонну! Смотрите, смотрите!

Он зажал голову полковника двумя руками и заставил ее повернуться как флюгер, одновременно схватив его подзорную трубу и направив ее на точку, которую он полагал столь важной для наблюдения.

— О-о! — воскликнул полковник, различив указанного ему человека.

Минуты две он молча рассматривал гору и наконец сказал, опустив подзорную трубу:

— Да, там стоит человек, но кто мне поручится, что это не крестьянин, взобравшийся туда в поисках пропавшей козы?

— Как! Вы не видите? — воскликнул Антонио, подскочив на месте. — Вы не видите его остроконечной шляпы с развевающимися лентами, не различаете блеска его карабина? Смотрите, он свесился над пропастью, оценивая, нельзя ли там спуститься вниз! Это же сам Джакомо, а за ним стоит Мария, смотрите же! Теперь-то вы видите? Видите?

Полковник вновь невозмутимо поднес трубу к глазам и, уже не опуская ее, сказал:

— Да, да, вижу! Начинаю думать, что, быть может, ты и не будешь повешен.

Слова эти доставили огромное удовольствие Антонио.

— Позовите ко мне полкового врача! — приказал полковник.

Затем, повернувшись к Антонио, он спросил:

— Могут они найти на этой вершине что-нибудь съедобное?