Сесиль. Амори. Фернанда

То есть, иными словами, баронесса давала понять г-ну Дювалю, что не пойдет на сделку, если он попытается обмануть ее относительно цены бриллиантов.

Таким образом, г-н Дюваль сразу вынужден был оставить всякую надежду на то, чтобы вручить баронессе сумму, превышающую стоимость бриллиантов.

Покончив с этим делом, баронесса и г-н Дюваль вернулись в гостиную, где дети играли под надзором г-жи Дюваль, и беседа естественно коснулась происходивших в то время событий.

Наступила пора экспедиции Бонапарта в Египет; покинув Францию, он, казалось, прихватил с собой и статую Победы. Лишенные своего полководца, французы терпели поражения в Италии и Германии. Во Франции Директория делала глупость за глупостью. Внешние поражения и внутренние промахи еще больше раздувались за границей, и в результате всего этого баронесса, хотя и старалась не поддаваться надеждам других эмигрантов, не могла, тем не менее, окончательно усомниться в будущем.

Впрочем, с ее приверженностью правому делу усомниться в будущем едва ли не означало усомниться в Божьем промысле.

Через день баронесса при посредстве г-жи Дюваль получила сумму в девять тысяч франков — стоимость ее бриллиантов.

А чтобы у баронессы не оставалось ни малейших сомнений, к этой сумме прилагалась оценочная квитанция и расписка одного из лучших лондонских ювелиров.

IX

СИМПТОМЫ

Девяти тысяч франков баронессе хватило на два года, а за два года произошли новые события; однако, вместо того чтобы как-то облегчить положение роялистов, события эти, напротив, лишили их всякой надежды.

Бонапарт вернулся из Египта, совершил государственный переворот 18 брюмера, стал первым консулом и выиграл битву при Маренго.

Встречались еще оптимисты, утверждавшие, будто молодой генерал действует в интересах Бурбонов и будто бы, покончив с якобинцами, он вручит скипетр, выражаясь языком того времени, законным монархам; однако люди, трезво смотревшие на вещи, не верили в это.

Тем временем Европа дрожала перед победителем битв у Лоди, Пирамид и Маренго.

Баронесса ждала до последней минуты, чтобы сделать еще одну попытку и обратиться к маркизе, которая с того дня, когда впервые зашла речь о бриллиантах, ни словом больше не обмолвилась на сей счет и ни разу не поинтересовалась, как и на какие средства живет ее дочь.

Маркиза, казалось, очень удивилась, когда дочь снова заговорила с ней о бриллиантах.

Как и в первый раз, маркиза исчерпала все доводы, какие только могла придумать, пытаясь защитить свои драгоценные украшения, но теперь дело не терпело отлагательства, баронесса настаивала, хотя и с должным уважением, достоинством и спокойствием, так что в конце концов маркиза с тяжкими вздохами вынула из своей шкатулки ожерелье, стоившее около пятнадцати тысяч франков.

Баронесса снова предложила продать вместе все оставшееся и поместить пятьдесят тысяч франков, которые можно было за это выручить, в банк, но маркиза столь решительно восстала против этого предложения, что г-жа де Марсийи поняла: любая подобная попытка не увенчается успехом.

Мало того, маркиза потребовала, чтобы после продажи ожерелья ей оставили тысячу экю на личные мелкие расходы.

Пятнадцать тысяч франков г-жа де Марсийи добыла тем же путем, что и девять тысяч. Как и в первый раз, г-н Дюваль предложил ей все возможные услуги, но, как и в первый раз, г-жа де Марсийи отказалась принять их.

Между тем Сесиль подрастала; теперь она уже стала красивой двенадцатилетней девочкой, серьезной и милой, ласковой и набожной, с личиком ангела во всей его свежести и душой своей матери во всей ее чистоте, какой эта душа была до того, как несчастье иссушило ее.

Из окна мать часто наблюдала за тем, как девочка растет и расцветает среди роз — своих подружек, своих наперсниц и сестер; через три года, думалось ей, Сесиль будет уже почти женщиной, и тут она глубоко вздыхала, задаваясь вопросом, какое будущее уготовано этому чудесному творению природы.

И еще одно обстоятельство сильно беспокоило г-жу де Марсийи, не из-за себя, а опять-таки из-за дочери: она чувствовала, как под воздействием насыщенного туманами английского климата и нескончаемых забот, связанных как с матерью, так и с дочерью, здоровье ее начинает ухудшаться. У г-жи де Марсийи всегда были слабые легкие, и хотя, дожив до тридцати двух лет, она ни разу серьезно не болела, полностью победить врожденный изъян здоровья ей так и не удалось, и в последнее время, особенно осенью, она ощущала смутное недомогание, страшные симптомы неумолимой болезни.

Между тем никто другой, кроме самой г-жи де Марсийи, не мог заметить незримого заболевания. Напротив, постороннему глазу ее здоровье не должно было внушать ни малейших опасений; обычно бледное лицо окрашивал румянец, казавшийся свидетельством второй молодости; ее речь, обычно несколько замедленная и степенная после пережитого несчастья и печали, порой вдруг воспламенялась, и в голосе появлялись резкие интонации, свидетельствовавшие о лихорадочном возбуждении, которое, однако, вполне можно было принять за избыток жизненной энергии. Пожалуй, в девические годы мадемуазель де ла Рош-Берто не была столь красивой и привлекательной, как ныне г-жа де Марсийи.

Но от нее самой эти разрушительные симптомы не ускользали, поэтому в 1802 году, когда двери Франции вновь открылись для эмигрантов, ей пришла было мысль вернуться на родину, хотя особняк на улице Вернёй был продан, два поместья в Нормандии и три в Турене и Бретани за бесценок попали в руки спекулянтов, промышлявших скупкой национальных земель, как их называли в ту пору.

Однако возвращение во Францию без достаточных на то средств было делом серьезным: сборы, продажа имущества, само путешествие нанесли бы страшный урон скромным сбережениям баронессы. Маркиза, разумеется, уговаривала дочь пересечь пролив и, вернувшись в Париж, занять достойное ее титула положение, уверяя, что, очутившись в столице, она, благодаря прежним связям, сумеет найти способ заставить спекулянтов, незаконно завладевших особняками, поместьями и замками, вернуть их; однако баронесса, как нетрудно догадаться, не слишком полагалась на экономические суждения матери и потому решила подождать еще, прежде чем принять какое-либо решение.

Наступил 1803 год. Сесиль минуло тринадцать лет, хотя на вид ей можно было дать пятнадцать. Сердцем ее уже овладевали чувства юной девушки, уживавшиеся, как ни странно, с детскими верованиями, и если не считать ее игр с Эдуардом, ставших, впрочем, за последние два-три года гораздо более сдержанными, ей ни разу не доводилось разговаривать ни с каким другим мужчиной, кроме г-на Дюваля, ибо ее образование ограничивалось лишь материнским попечительством.

Образование Сесиль можно было назвать скорее изысканным, нежели полным; она усвоила все, что надлежит знать светской женщине, чтобы пользоваться приобретенными знаниями самой, но не обучать кого-то другого. Так, она рисовала очаровательные цветы и пейзажи, однако ее талант довольствовался акварелью, никогда не поднимаясь до масла. Она аккомпанировала себе на фортепьяно, если пела своим приятным, гибким, трепетным и звучным голосом какой-нибудь нежный романс, или исполняла на нем грустный ноктюрн, но ей никогда не приходило в голову исполнить сонату или любое другое серьезное и большое произведение. Правда, ей нередко случалось, садясь за пианино, отдаваться странным импровизациям, чудесным грезам, воплощавшимся в неведомых мелодиях, но то была, если можно так выразиться, музыка ее сердца, выплескивавшаяся независимо от ее воли. Наконец, она обладала отличными познаниями в области истории и географии, однако всерьез полагала, что выучила все это лишь на тот случай, если ей придется отвечать на вопросы.

Что же касается языков, то она не считала талантом возможность говорить на нескольких языках и спокойно разговаривала по-итальянски и по-французски с матерью, по-английски с прислугой и торговцами.