Сесиль. Амори. Фернанда

Так как баронесса никого не принимала, малышка Сесиль была полностью лишена общества детей своего возраста и потому сад стал ее вселенной. Цветы, бабочки и птицы заменили ей друзей. По первому ее слову баронесса объяснила девочке, каким образом все идет от Бога и как все получает жизнь от него. Она объяснила ей, как оживляет природу солнечный луч, обратив ее внимание на то, что утром цветы раскрываются, а вечером закрываются; что бабочки, слетавшиеся в жаркий полуденный час, исчезали задолго до наступления ночи; что птицы, просыпавшиеся вместе с зарей, засыпали, когда начинало смеркаться, не спал один лишь соловей, чья песнь звучала во тьме словно молитва, словно ночной гимн, словно мелодичное эхо. Так вот, это чириканье с утра до вечера, пламенные порывы летающих цветов, что называются бабочками, нежный аромат земных звезд, именуемых цветами, — все это, согласно религиозному и поэтическому настрою баронессы, было не чем иным, как молитвой, возносимой живыми существами и неодушевленными предметами, не чем иным, как способом, каким птицы, бабочки и растения прославляли и воспевали Всевышнего.

Но из всех своих друзей Сесиль больше всего любила цветы. Когда девочка бежала за прекрасной бабочкой с золотыми крыльями, та выскальзывала у нее из рук; когда ей хотелось достать щебечущую в кустах птичку, та улетала и продолжала петь на каком-нибудь дереве, куда девочка не могла добраться; зато цветы, ее дорогие цветы позволяли себя целовать, гладить и даже срывать. Правда, стоило их сорвать, как они тут же теряли свои краски и аромат, печально увядая и в конце концов умирая.

На примере одной розы на крепком стебле баронесса поведала дочери, что такое жизнь, а на примере сломанной лилии объяснила, что такое смерть.

С той поры Сесиль не срывала больше цветов.

Эта убежденность в том, что под кажущейся бесчувственностью теплится полнокровная жизнь, способствовала возникновению особых отношений между девочкой и цветами, ее друзьями, и юное воображение всему находило объяснение. Так, цветы для нее были больными или здоровыми, грустными или веселыми, она сочувствовала одним и радовалась вместе с другими. Если они болели, она ухаживала за ними, поддерживала их; если они бывали печальны, она их утешала. Однажды, придя в сад раньше обычного и увидев, что лилии и гиацинты покрыты росой, она вернулась в слезах, уверяя, что цветы плачут от горя; в другой раз баронесса, проходя мимо, увидела, как она давала кусок сахара розе: у той упало несколько листиков и девочка хотела утешить ее.

Поэтому на рисунках, сделанных карандашом, и в причудливых фантазиях иглы на первом месте у девочки всегда оказывались цветы: стоило ей увидеть цветущую лилию, более красивую, чем остальные, как она тут же делала рисунок, словно запечатлевала друга; стоило ей увидеть розу всю в бутонах, казавшуюся ярче других, как она переносила ее на свою вышивку, чтобы сохранить в памяти. Так всю весну, лето и осень Сесиль жила действительностью, а зимой ее окружали образы.

После цветов Сесиль больше всего любила птиц; подобно воробьям Жанны д’Арк, садившимся на плечо Вокулерской девы и искавшим себе пропитание даже на ее груди, птицы в саду маленького домика мало-помалу привыкли к Сесиль. В самом деле, чтобы избавить их родителей от долгих поисков, Сесиль приходила раза два или три в день и разбрасывала зерна возле деревьев, где ее сладкоголосые гости свили себе гнездо, и, так как она не трогала деток, отец с матерью не боялись ее, да и птенчики, привыкнув к девочке, не испытывали никакого страха перед ней, и сад превратился для Сесиль в настоящую вольеру, обитатели которой, едва увидев ее, заводили свои самые нежные песни, неотступно следуя за ней, словно куры за птичницей, а когда она разговаривала с цветами или читала под зеленым сводом, они так и вились вокруг нее.

Что же касается бабочек, то, несмотря на их яркие краски, они вскоре стали ей безразличны; в самом деле, как ни старалась девочка добиться расположения этих прелестных ветрениц, те неизменно оставались равнодушными к ней; впрочем, один раз она попыталась поймать великолепную аталанту в бархатистом одеянии, другой раз — чудесного аполлона с золотой каймой, и оба раза в руках девочки оставались частички их крылышек. Отпустив бабочек и наблюдая за их неуверенным полетом, она поняла: то, что с ее стороны было лаской, для них обернулось увечьем.

Вот, стало быть, какой мир окружал Сесиль: бабушка, чья любовь проявлялась неожиданными вспышками, пугавшими порой девочку; мать, всегда спокойная, сдержанная, благочестивая, рассудительная; цветы, печали и радости которых Сесиль разделяла; птицы, чьему пению она внимала; бабочки, за чьим полетом она следила.

Время от времени в уединенную жизнь маленького семейства вносили разнообразие визиты герцогини де Лорж, приезжавшей главным образом ради маркизы, или появление г-жи Дюваль, навещавшей в основном баронессу.

Вначале визиты г-жи Дюваль были для Сесиль праздником, ибо та всегда привозила с собой Эдуарда. И тогда дети вместе гуляли, играли, бегали в саду, приминая траву, цветы и растения, прячась в зарослях, вытаптывая грядки, ломая ветки деревьев, на которые они пытались взобраться, распугивая птиц, гоняясь за бабочками. Но постепенно Сесиль, как мы уже говорили, подружилась со всеми гостями окружавшего ее рая, поэтому, когда приезжал Эдуард, она с огромным беспокойством пускала его в свой маленький мирок. Она хотела приобщить непоседливого приятеля к ощущениям цветов, щебету птиц и непостоянству бабочек, но беспечный ученик только смеялся, утверждая, что цветы — бесчувственные предметы, не ведающие ни любви, ни ненависти, ни радости, ни горя. А птиц Эдуард хотел поймать и посадить в клетку, хотя Сесиль уверяла, что Господь Бог даровал им крылья вовсе не для того, чтобы прыгать с жердочки на жердочку в узком пространстве огороженной решеткой тюрьмы, а для того, чтобы рассекать ими воздух и садиться на верхушки тополей или крыши домов. И наконец, одно обстоятельство заставило Эдуарда окончательно пасть в глазах его юной подруги. Как-то раз она увлеклась беседой с одной из роз о таких важных вещах, что забыла и думать о своем приятеле, а тот явился к ней с приколотым к шляпе великолепным экземпляром павлиноглазки. Пронзенная булавкой, бабочка отчаянно билась. Сесиль закричала от горя; однако крики ее очень удивили Эдуарда, и он сказал девочке, что у него собрано более трехсот бабочек, насаженных таким образом и симметрично уложенных в коробки, где они сохранялись будто живые.

С того дня Сесиль дала себе слово, что Эдуард никогда больше не войдет в ее сад; и в самом деле, как только он приехал в следующий раз, девочка под разными предлогами удерживала его в доме, предоставив в его распоряжение свои игрушки, позволяя ему ломать кукол и все остальное, только бы не давать ему насмехаться над цветами, мучить птиц, издеваться над бабочками.

Баронесса де Марсийи заметила стремление дочери не допускать Эдуарда в сад и, когда он уехал, поинтересовалась, в чем причина подобного запрета. Сесиль рассказала матери о том, что случилось в прошлый раз, и спросила, виновата ли она, поступив таким образом.

— Нет, дочь моя, — отвечала баронесса, — напротив, я одобряю твое поведение, ты полностью права. Как ни странно, гордыня заставляет нас верить, будто Вселенная создана для нас одних, будто мы обладаем правом все ломать и уничтожать. Хотя на самом деле любая вещь на земле, так же как и человек, является Божьим творением; Бог и в цветке, и в птице, и в бабочке, и в самой малой капле воды, и в безбрежном океане, и в мокром червячке, поблескивающем в траве, и в солнце, освещающем весь мир.

Бог во всем!

VIII

А ВРЕМЯ ИДЕТ

Пока семейство изгнанников привыкало к жизни в маленьком английском селении, вдали от посторонних глаз, в остальной Европе свершились весьма важные события.

Смерть короля и королевы имела свои последствия: убийцы их, подобно древним воинам, выросшим из зубов Кадмового дракона, истребили друг друга. Конвент объявил жирондистов вне закона; затем приверженцы гильотины пожрали в свою очередь сентябрьских головорезов, потом, наконец, наступил день 9 термидора, и Франция, еще не оправившаяся от революционных потрясений, получила некоторую передышку.